Я лежал в отдельной комнате в деревянном доме совершенно голый под грубой холщовой простыней, покрытой сверху серым шерстяным одеялом. Как глаза продрал, так сразу и огляделся. Вокруг стены из тесаных бревен. За окошком, составленным из небольших стеклянных квадратиков, втиснутых в оконный переплет, падал снег с тусклого неба. Из мебели рядом с кроватью стоял лишь стул, да неказистый комод напротив в углу.
Еще приметил на окне занавеску из холстины, подвешенную на простую веревку, натянутую между двух ржавых гвоздей, а в дальнем конце комнаты из стены выпирала боковина печки из красного кирпича, откуда чувствовалось тепло. Бедняцкая меблировка какая-то. Не княжеская совсем. Да и не тот это госпиталь для офицеров, в котором мне операцию делали. То было солидное здание из камня. Где же это я? Понятно только, что не у себя дома.
Впрочем, я решил, что во всем разберусь постепенно. Начал с того, что попробовал приподняться на локтях. И, удивительное дело, это у меня получилось! Мышцы тела теперь слушались, хотя слабость и головокружение по-прежнему присутствовали, но уже значительно меньше. Отлежался, похоже, и пережил кризис, впав в кому. Что тут еще можно предполагать?
Мой организм как-то выкарабкался из объятий смерти. И это самое главное.
Попробовал сказать что-нибудь на пробу. Крикнул в дверь:
Эй! Есть тут кто-нибудь?
Звуки получились сиплыми, чуть громче шепота, но и это уже хорошо. А то помню, что и вовсе не мог после ранения говорить. И все равно, пока криком позвать кого-нибудь у меня не получится. Тут мой взгляд остановился на грубо сколоченном стуле, стоящем возле кровати. «Интересно, а если попробовать уронить этот предмет мебели, то на грохот кто-нибудь прибежит, или нет?» подумал я, попытавшись дотянуться правой рукой до спинки стула. Конечность пока слушалась с трудом, но все-таки кое-как подчинялась. Потому с третьей попытки стул смог опрокинуть. И он с грохотом повалился на дощатый пол.
Тут за дверью затопали, и через несколько секунд в комнату заглянул какой-то усатый мужик, уставившись на меня, приподнявшегося на локте в постели, так, словно видел впервые. Удивленно моргая глазами, он произнес на чистом русском:
Пришли, значится, в себя, ваше высокоблагородие?
А ты кто такой? спросил я.
Усатый вошел в комнату, сильно хромая на правую ногу. Одежда на нем сидела гражданская, но, остановившись, он вытянулся по-строевому и отрапортовал:
Разрешите представиться, ваше сиятельство, рядовой 2-го взвода 3-го эскадрона Конного полка лейб-гвардии Степан Коротаев. Назначен вам в денщики.
Кем назначен? поинтересовался я.
Французами, пробормотал он, потупив взор. Но тут же добавил:
Мы же с вами в плену находимся, ваше высокоблагородие. Не обменяли нас, а тут оставили.
А что, других наших обменяли уже? удивился я.
Точно так. Обменяли намедни, доложил пленный лейб-гвардеец.
Чего же нас с тобой не обменяли тогда? поинтересовался я.
А про нас забыли, наверное, пожал плечами Коротаев.
Оценив ситуацию, я дал указания:
Ты вот что, рядовой, подними стул, садись и рассказывай.
Про что рассказывать, ваше высокоблагородие? не понял Степан.
Ну, начни с того, как в плен попал, подсказал я.
Он кивнул, поднял стул, уселся на него и начал:
В день битвы утро выдалось ясное. Конь подо мной был добрый, Сивкой звали его. На сердце радость разливалась, что идем в бой за государя-императора нашего против поганых этих французишек. Командовал нашим полком генерал-майор Иван Федорович Янкович, храбрый командир. Сначала мы стояли в резерве. Потом стрельба началась из ружей и орудий. Она быстро усиливалась, сливаясь в канонаду. Тогда слух кто-то пустил панический, что французы наш центр смяли и уже занимают Праценские высоты
Я перебил:
Это не слух был. Я сам находился там, в центре позиции, и видел, как стремительно французы поднялись по склону, сходу захватывая наши батареи. Тогда я схватил знамя и возглавил атаку пехотной гвардии. Бежал на французов, пока пуля меня не свалила.
Простите, ваше высокоблагородие, но я же не знал тогда, слух то или правда, потому что рядовым никто не докладывает. Я только приказы исполнял, как положено. Когда наш Конный полк выдвинулся из резерва, нам дали приказ выручать пехотинцев, которым туго приходилось под натиском кавалерии французов. Ну, мы переправились через ручей и атаковали супостатов, отогнав их легкую кавалерию от нашей пехоты. Потом нам дали приказ рассеять и пехоту противника. Дело происходило под плотным вражеским огнем из ружей, когда мы врубились в пехоту французов. Не знаю, скольких пехотинцев я точно убил в тот момент и конем затоптал, но пять или шесть, не меньше. Но и мы своих теряли. Я видел, как падали вокруг лошади с всадниками. Но вражескую пехоту мы потоптали изрядно и потом все-таки сшиблись с кавалеристами из французской гвардии, которая на выручку к своим кинулась. И, точно помню, зарубил я в той свалке двоих насмерть своим палашом, пока коня моего не убили. А когда пушечное ядро Сивке голову снесло, и он опрокинулся на скаку, так мне ногу и придавило его мертвым боком. Да еще и в левое плечо мое пуля попала, отчего кровь вытекла вместе со всеми силами. Оттого меня в плен французы и взяли, что сопротивляться уже никак не мог. А то я еще положил бы нескольких врагов, наверняка положил бы! глаза лейб-гвардейца сверкнули недобрым огоньком. И я даже не сомневался, что рядовой кавалерист говорит чистую правду. А если и привирает немного, то совсем чуть-чуть. Сражение при Аустерлице, на самом деле, получилось весьма кровавым.