Итак, Утопия 1, созданная Искандером, это Чегем, ныне затонувший, как Атлантида. (Да и вообще может, такой же миф или полумиф, как сам этот загадочный континент?) Утопия 2 мир детства, периода не менее преходящего, чем мир патриархального Чегема.
Впрочем, не так. Прошло детство самого Искандера, как и всякого смертного. Детство Чика осталось, и не только в том банальнейшем смысле, что, дескать, написанное пером не вырубишь топором
Свое детство можно проклясть, как это сделал, скажем, поэт Эдуард Багрицкий: ради того, чтобы отрясти прах прошлого и заявить себя человеком новой эпохи, он некогда собственных заботливых родителей преобразил в «ржавых евреев», основное занятие коих лупить отпрыска «обросшими щетиной кулаками». Можно полу-придумать опять же по моде своей эпохи, лепя собственный имидж: так, по уверению Бунина, поступил Горький, выходец из «среды вполне буржуазной». И т. п.
Бьюсь об заклад, Искандер ничего не придумывал конечно, насколько это вообще можно сказать о художнике, чья стихия воображение. Но он, одно из самых гармонических существ в многострадальной русской литературе, не мог не превратить своего Чика Как бы выразиться? Выражусь без изыска, даже тяжеловесно.
В общем, Чик, чьи приключения бесхитростно обыденны (завоевание и удержание лидерства в дворовой компании, драка и победа, нормальные страхи, удачи, соблазны детства), этот мальчик словно целое производство по гармонизации мира. По его вразумлению. Этот мир, который неразумные и непонятные взрослые ставят на голову, возвращается Чиком в исходное положение. С тем же упорством, с каким его ставит на ноги протагонист автора в романе «Сандро из Чегема» гениальный крестьянин Хабуг, чья близость к началам жизни естественно и неизбежно противостоит насилию «великого перелома».
Зачем они это делают? Чику по возрасту не дано этого объяснить, Хабуг объясняет, но очень по-своему, в границах своего замкнутого опыта. Пуще того: полагаю, какие бы объяснения ни предложил сам Фазиль Искандер и как бы они ни были справедливы и даже мудры, они все равно останутся недостаточными. Потому что здесь действует инстинкт духовного самосохранения, то, что не исключает ума, но выше его; то, благодаря чему само человечество еще живо и покуда не вовсе выродилось.
Оттого искандеровская проза, уж такая,
казалось бы, простодушная, сложнее и тоньше множества подчеркнуто интеллектуальных упражнений. Оттого в рассказах о Чике обычная детская драка может быть ритуальна, как рыцарский турнир, и бытийно значительна, как примерка будущих испытаний души!..
Мальчик, Который Не Хотел Расти, таков символ несдающегося детства, всем известный полуангел Питер Пэн, придуманный Джеймсом Барри. Искандеровский Чик, топчущий босыми ногами твердую почву своей родины, не только хочет расти, как всякий нормальный ребенок: у него, у подобия своего автора, на их общее счастье, нет демаркационной линии между детским и взрослым. Во всяком случае, Искандер, давненько по возрасту вышедший из мира Чика, не перестал жить там же, где обитают герои обеих его Утопий: Чик и Хабуг.
Тут, правда, требуется особая осторожность высказывания. Как же не перестал? И можно ль не перестать?
Вспомним: «Я улыбаться учил страну, но лишь разучился сам». Не разучился, конечно, иначе откуда бы взялся, к примеру, искрометный рассказ-диалог «Думающий о России и американец»? Просто прежнего Искандера, конечно, уже не будет что так естественно для меняющегося человека в меняющейся реальности. Будет и есть другой.
Вообще, назвать счастливчиком человека, родившегося в трагическом и нелепом XX столетии, жившего при Сталине, который разлучил его с отцом, и при наследниках Сталина (нынче приходится добавить никак не ожидавшееся: родившегося к тому же абхазцем), преувеличение, граничащее с издевательством. Что ж, тем серьезнее то, что Искандер совершил: среди всеобщей дисгармонии он учредил школу счастья, где даже кровавый тиран (смотри начало статьи, эпизод с «тем самым Джугашвили», который не захотел стать Сталиным) мог оказаться провалившимся на экзамене учеником. Да, школу, хотя никак не собирался назидать и учительствовать. Или школу того, что зовется здравым смыслом; вернее, звалось, но мы это редкостное, почти реликтовое понятие испоганили, превратив в прагматический термин политики. А ведь иметь здравый, здравствующий, бодрствующий смысл значит прежде всего думать и помнить, зачем человек рождается на свет божий.
Он-то и не позволяет Фазилю Искандеру перестать быть оптимистом.
Вот его монолог, отрывок из недавней статьи:
«Пусть каждый скажет себе: сегодня мой труд это как дежурство у постели больной матери. Неужели можно быть недобросовестным?
Если хотя бы половина взрослых людей скажет себе это, никакой катастрофы не будет. Вскоре и вторая половина потянется за первой, потому что другого выхода нет.
Реакция распада должна смениться реакцией сцепления. Мы под историческим завалом. Но, слава богу, живы. Давайте пробиваться друг к другу. Ты себе не нужен, тебе ничего не надо? Но ты пойми, что ты нужен другому, и как только это поймешь, почувствуешь желание жить. Чтобы спасти себя, надо спасти другого. Так было всегда. В этом мудрость природы»