Утопист, правда, странный.
Помнится, на одном из вечеров, уже сравнительно давних, Искандера спросили: почему он, воспевая родной Чегем, живет все же в Москве? Не больно-то умный вопрос с подковыркой, от которого не грех отшутиться, Искандер, однако, наморщив лоб, стал отвечать со всей добросовестностью, а закончил невесело. В Чегеме, сказал он, сейчас почти никого уже и не осталось.
Разговор был еще до грузино-абхазской войны.
Да и в романе о дяде Сандро, напоенном лукавым весельем, проступает печаль обреченности: «Моя голова последний бастионВ бастионе моей головы последняя дюжина чегемцев (кажется, только там она и осталась) защищает ее от лезущей во все щели нечисти».
Понимать ли, что такие чегемцы, как Хабуг или Сандро, существуют уже только в его голове? А может, они, такие, всегда только там и существовали?
Владимир Набоков написал: «Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству». В этом и только в этом смысле Искандер с Набоковым схож. Его Абхазия географическая, историческая, этнографическая реальность, но она же Утопия, воплощение заповедной гармонии. Настолько прельстившее было читателей, что, когда начались абхазо-грузинские неурядицы и с обеих сторон явились разбойники и мародеры, те же читатели ну, пусть лишь иные из них принялись корить Искандера. Вон как раскрасил своих земляков, мы и уши развесили а что на поверку?..
Что тут сказать? Можно и отмахнуться, спросив: а к Свифту, допустим, вы придираться не пробовали, дорогие мои? Не требовали географических координат Лилипутии или страны гуигнгимов? Главное, впрочем, не это. Своеобразие абхазской, крестьянской Утопии Искандера в том, что она отнюдь, отнюдь не безоблачна. Мир, устойчивый прежде, сдвинут, искажен, обезображен (войною, враждой, «кумхозом», новейшими бедами и уродством), но видно, что формы народной жизни, корежась, все же противостоят корежению.
Как должно противостоять и искусство. Иначе зачем оно? Если, конечно, не уделять ему жалкую роль хладнокровного регистратора хаоса и распада.
Сознаюсь: когда в Абхазии начала литься кровь, я позволил себе горькую шутку. Вот, сказал я Искандеру, теперь тебе есть чем кончить роман: дядя Сандро убит на улице Мухуса эндурской пулей.
(Для забывчивых: Мухус в искандеровской прозе псевдоним Сухума, а эндурцы конечно, не некий конкретный этнос, а обычный плод подозрительности, согласно которой вся беда от чужих.)
Но Искандер моей корявой шутки не принял:
Нет, Сандро умереть не может.
Добавлю: как Швейк. Как Теркин. Как все те и все то, в неразрушимость чего мы обязаны верить, только не у всех получается. Искандер верит. Не отворачиваясь от зрелища катастрофы, мрачнея («Я улыбаться учил страну, но лишь разучился сам»), все равно верит.
В этом смысле он поистине уникален что не комплимент, а простая констатация очевидного факта.
Если сам наш XX век век разломов и разочарований, то в литературе он век антиутопий. Того мрачнейшего рода словесности, который изображает, а
по сути сулит человеку и человечеству наихудшую из перспектив. Безысходную деградацию. Напряжем свою память: «Мы», роман Евгения Замятина «Чевенгур» и «Котлован» Андрея Платонова «Роковые яйца» Булгакова «Машина времени» Уэллса «Война с саламандрами» Чапека «1984» Оруэлла И т. д., и т. п. список почти бесконечен.
Поздно и, значит, бессмысленно сожалеть, что пессимизм в нашем столетии достиг столь драматического накала, увлек собой столь блестящих художников. Это все равно что уподобиться (смотри эпиграф к статье) философу-идиоту Панглосу из вольтеровской повести, осмеявшей как бессмысленно утопическую мечту о всеобщей гармонии. Но если и вправду увы, не все к лучшему и сам мир так далек от совершенства, значит ли это, что бессмыслен сам оптимизм? Что гармонии нету вовсе?
Поразмыслим, к чему нас упрямо зовет Искандер. Писатель, который (и тут я не вижу ему подобия во всей современной литературе, возможно, и мировой) в век антиутопий создал целых две утопии.
Первая понятно: роман «Сандро из Чегема» и вся примыкающая к нему «чегемская» проза.
А вторая?
«Чик сидел на вершине груши, росшей у них в огороде. Он сидел на своем любимом месте. Здесь несколько виноградных плетей, вытянутых между двумя ветками груши, образовывали пружинистое ложе, на котором можно было сидеть или возлежать в зависимости от того, что тебе сейчас охота. Охота сидеть сиди и поклевывай виноградины, охота лежать лежи и только вытягивай руки, чтобы срывать виноградные кисти или груши.
Чик очень любил это место»
Еще б не любить! Тем более всякий из нас, обремененный взрослым сознанием и теми ассоциациями, от которых никак не избавиться, если ты хоть что-то читал и знаешь, всякий, говорю, должен почувствовать: да ведь это же Рай! Не рай в бытовом, а Рай в мифологическом смысле, тот снова! Эдем, где беспечные первые люди возлежали или сидели, где впрямь было достаточно протянуть руку, дабы сорвать любой из райских плодов. Ибо сказано: «От всякого древа в саду будешь ты есть» (Ветхий Завет. Первая книга Моисеева. Бытие).
Словом, переходя на язык притчи, «дерево детства» (как названа одна из глав «Сандро из Чегема») Рай. Или Свобода: возможно, та самая свобода художника, о которой мечтают все