Обеденный перерыв ходил партком Не знаю, хто такой?.. Садык пожал плечами. Инструктор не инструктор из Усть-Меднокаменска телефон говорил. В горком, Куропавину говорил. Телега, говорит, есть, товарищ Куропавин, в обкоме на Макарычева Андрей Пёдрыч, защищать не надо. Бытовая путаниц товарищ Макарычев есть, недостойный большевик Макарычев Он помолчал опять и с мрачным нажимом заключил: Уходил Садык плохой. Совсем плохой!
Федор Пантелеевич слушал Садыка Тулекпаева, весь как бы корежась в подымавшейся откуда-то изнутри жгучей ярости; что-то там словно бы прорвалось, освободило путь, и ждавшие часа буйство, бешеная крутость, накатив, запульсировали в висках, распирая голову.
Нечего тебе, Садык, ответить Нечего! Поня-а-ал?! И на взрыве захлебнулся, ощутив в голове опрокидывающую темень, сжимаясь, чтоб устоять на ногах.
Влево от дороги, огибая голую, рыже-каменистую, неприветливою в предвечерье сопку Свинцовую, уходила, юлясь в черневших карагачевых зарослях, тропка, она срезала путь к дому, и Федор Пантелеевич во вмиг вызревшем решении свернул на нее, осклизаясь на глинистой наплыви, зашагал, не обращая внимания на хлестко стегавшие по ногам ветки кустарника.
В тесном дворике старого деревянного дома, принадлежащего заводу, в котором Макарычевы жили с тех пор, как снялись в тридцатом году из Нарымского и переехали сюда, в Свинцовогорск, и из которого теперь, к лету, готовились переехать в новенький дом на отстроенной заводом улице для рабочих-стахановцев, Федор Пантелеевич наткнулся на жену. Матрена Власьевна с поленьями колотых березовых дров, наваленных на грудь до подбородка, шла от сарая к сенцам, весна чинилась сырая, холодная, и дома́ протапливали. Увидев мужа, она, верно тронутая предчувствием, остановилась: Федор Пантелеевич был бледен, страшен гневно дрожали бескровные губы, подкуренные, с рыжинкой усы колюче топорщились, остылый взгляд налитых кровью глаз, казалось, ничего не различал. Она видела его таким отрешенно-диким, пожалуй, второй раз в жизни, первый тогда, в двадцать девятом, когда вернулся из Бурановки, узнав о «партийной чистке»: «Все, мать, выкинули из рядов, не партиец! По инструкции, вишь ли, как уклонившегося от
чистки!..»
Что с тобой? Батюшка-светы зачастила она, думая, уж не приключилась какая беда на заводе, всяко было, помнила она, и как враги, шут их взял, уркартовцы, прости господи, фабрику агломерационную подожгли.
Дома? Нету? не останавливаясь, хрипло спросил Федор Пантелеевич.
Да что ты, что? Или Гошка что, варнак, натворил?
Матрена Власьевна дрожмя дрожала, в обессиленности еле удерживая охапку дров, разумом раскидывая, что произошло.
Нет! Постарше варнак! Партейный, шишка на́большая, а родителям хоть со сраму бежи! Ответить должон!
Он рванулся по ступеням к темневшему проему распахнутых сенец, на ходу сграбастав приткнутое в углу увесистое коромысло. Матрена Власьевна, враз поняв возможное Андрей в доме, как на грех, заявился позднее обычного, расцепила руки, поленья с грохотом полетели на землю, метнулась к сенцам.
Федор
Почти разом услышала скрип двери и увидела: из сенец в слабое освещение шагнул Андрей в расстегнутой рубашке, с полотенцем через плечо, верно, только умылся, надо лбом, крутым, влажным, ссыпавшиеся мокрые сосульки волос. Остановившись, заслонив собой проем, весь открытый и высокий, застегивал манжету на левом рукаве, был спокоен и даже, как почудилось Федору Пантелеевичу, улыбнулся.
Я здесь, отец!
Горазд здесь! И по чужим постелям поспеваешь шастать! Все внутри Федора Пантелеевича клокотало, а спокойствие сына бесило, мутило сознание.
Не понимаю, отец
Не понимаешь?! взревел Федор Пантелеевич, теряя внутреннее равновесие, и в помрачении взмахнул коромыслом, не отдавая отчета, что вершит страшное, непоправимое.
Матрена Власьевна кинулась под его руку, опередила на долю секунды: в одном мгновении слилась и ломотная боль в плече, и сухой треск коромысла о дверной косяк, и стук обломков, упавших на ступени сенец. Преодолевая боль, не думая о ней, она, встав между ними, маленькая, жалкая, с трясущимися губами, оглядываясь, лопотала:
Что на людях-то, Федя?! Сраму нажить В доме хоть бы
Нет, мама, я тут отвечу. Если о Катерине, то, отец, дело мое Не могу, значит, по-другому. И о постели не было такого, отец! А как дальше выйдет не знаю.
Катерина жёнка Кости сорванным голосом отозвался Федор Пантелеевич.
С ним и разберемся. Он же не пощадил меня, а тоже брат! Знал, что моя невеста, считай, а сманил И ты, отец, знал. Так что кисель сами будем расхлебывать!
Он вошел в дом, всего минуту не был виден, показался вновь уже в куртке, на ходу натянул кепку, сойдя по ступенькам, рукой дотронулся до плеча матери, точно извиняясь, пошел по проложенным по грязи зыбким плахам к калитке, обернулся:
Я, мать, забыл сказать, комнату получил на Вокзальной. Так что там буду. Барахло какое после заскочу.
С протяжкой взвизгнула на петлях закрывшаяся за ним калитка.
Предзастольное оживленье заметно набирало темп. Федор Пантелеевич отмечал, что не только Матрена Власьевна, разгоряченная, вскрасневшаяся, в креповой кофточке, сшитой еще к Майским праздникам, бледно-розовой, личившей ей, теперь надетой по случаю новоселья, бойчей и поворотистей всех управлялась у плиты, носилась по просторным комнатам, то и дело, что-то припоминая, лазила в шкафы, поднимала окованную крышку сундука. Но и товарки ее, помощницы, поддавшись настрою, тоже ладили все на вспыле, проворней. Лишь изредка взлетала кем-нибудь зачатая песня и, не подхваченная, сразу же пригасала, сникала.