Что ж ты, сучка, делаешь?
Меня выгнали. И я подумал: «А на кой ляд мне сдался этот кукольный?» Тем более, что меня уже все больше привлекала эстрада. Ее мишурный блеск слепил.
Вот это мое! думал я. Вот это мое!
И, в одночасье собравшись, уехал в Москву. В эстрадно-цирковое училище.
Глава пятая, в которой я наконец приобщаю искусство к себе
штанами, сильно стремящимися к лакированным штиблетам, но так и не сумевшими до них дотянуться. Все оставшееся между коричневыми штанами и черными башмаками пространство было заполнено отвратительно желтыми носками. А заканчивался этот со вкусом подобранный ансамбль красной бабочкой на длинной шее. Она развевалась, как флаг над фашистским рейхстагом, предрекая комиссии скорую капитуляцию.
Как вас зовут? спросили меня.
Илюфа.
В комиссии недоуменно переглянулись.
Как-как?
Илюфа, скромно ответил я, про себя поражаясь их тупости.
Следует пояснить, что, поскольку первые восемнадцать лет я провел в Кишиневе, то разговаривал я на какой-то адской смеси молдавского, русского и еврейского. К этому «эсперанто» прибавлялось полное неумение произносить шипящие и свистящие. Вместо С, 3, Ч, Ш, Щ, Ц я разработал индивидуальную согласную, которая по своим звуковым данным напоминала нечто среднее между писком чайного свистка и шипением гадюки. Что-то вроде «кхчш». Все это фонетическое изобилие подкреплялось скороговоркой, что делало мою речь совершенно невразумительной. Меня понимали только близкие и друзья. По каким-то интонационным оттенкам, мимике и телодвижениям они улавливали генеральное направление того, что я хотел сказать, а уж дальше полагались на свою интуицию.
Очевидно, увидев, а тем более услышав меня, экзаменаторы предположили, что я являюсь посланцем неведомой имтдоселе страны. Однако, посовещавшись, пришли к единому мнению, что я таким странным образом заигрываю с ними.
Значит, Илюфа? приняли они мою игру.
Илюфа! подтвердил я, ничего не подозревая.
И откуда фе вы приефафи, Илюфа? раззадоривали они меня.
Иф Кифинефа, лучезарно отвечал я.
Ну, фто фе, Илюфа иф Кифинефа, пофитайте нам фто-нибудь.
Они явно входили во вкус. «Ну, засранцы, держитесь!» подумал я, а вслух сказал:
Фергей Мифалков. Бафня «Жаяч во фмелю».
В переводе с моего на русский это означало: «Сергей Михалков. Басня Заяц во хмелю».
Я ничего этого не замечал. Я упивался собой.
Хватит! донеслось до меня из глубины сознания. Прекратите! Прекратите немедленно!
Это кричал из-под стола серый от конвульсий председатель комиссии Юрий Павлович Белов.
Прекратите это истязание! Мы принимаем вас! Только замолчите!
Я был счастлив, но счастье мое было недолгим. Нина Николаевна, педагог по сценречи, окунула меня в ушат с холодной водой.
Дитя винограда! сказала она. Если ты не займешься своей дикцией, через полгода вернешься домой.
Каждый день с утра до вечера я, как проклятый, выворачивал наизнанку язык, наговаривая невероятные буквосочетания. И наконец на одном из занятий отчеканил:
Шты, штэ, шта, што.
Жды, ждэ, жда, ждо.
Сты, стэ, ста, сто.
Зды, здэ, зда, здо.
Шипящие и свистящие звенели, как туго натянутая струна.
Молодчина! похвалила меня Н. Н.
Кхфто,
правда, хорокфо? по привычке спросил я.
Курс заржал.
Мне повезло с учителями. Ольга Аросева, Евгений Весник, Александр Ширвиндт, Надежда Слонова Но не будем о тонкостях преподавания актерского мастерства. Я хочу рассказать вам другую историю. Историю о том, как Ольга Аросева приобрела шубу.
Глава шестая, в которой я рассказываю о чудесной прогулке своего отца, а также раскаиваюсь в некоторых злодеяниях
Может, прогуляемся? невинно предложил отец.
Холодно, неуверенно сказала Аросева. Да и в капроне я.
Да мы буквально пять минут, не унимался папа. Подышим и в такси.
И вот тут Ольга Александровна дала маху. Она взяла отца под руку.
В те годы пани Моника из «Тринадцати стульев» находилась в зените славы. Ее любили, ее обожали, ее боготворили.
Вероника Кастро сгрызла бы ногти от зависти, увидев хоть краешком глаза, каким бешеным успехом пользовалась эта женщина. И естественно, что папино появление в центре провинциального города с пани Моникой Аросевой под ручку вызывало у прохожих оцепенение. Знакомых у отца было много. Даже очень много. Через каждые тридцать секунд очередной остолбеневший папин приятель отводил его в сторону и, затаив дыхание, спрашивал:
Лева, это она или это мираж?
Это не мираж, по-хозяйски отвечал папа. Это она.
Через полчаса застывшие ноги Ольги Александровны решительно отказались ходить.
Лев Анатольевич, жалобно спросила она, может, в такси?
Какое такси, Олечка, когда мы уже почти здесь, сказал папа, наслаждаясь эффектом совместной прогулки.
Это «почти здесь» продолжалось еще минут сорок. Когда они, наконец, дошли до места, пани Моника не сумела войти в дверь. Она в нее впала.
Хочете посмотреть, мадам, на товар, который я для вас приготовил? ворковал хозяин. Это не шуба, я вам скажу. Это что-то особенное!