Больше о ней я узнать ничего не успел она стала засыпать меня уймой вопросов про картину, про меня самого, и неудивительно, что на третьей чашке чая она уже напросилась на портрет.
К счастью, у меня была с собой хорошая грунтованная картонка, и я, осветив комнату насколько это было возможно, принялся за работу.
Усадив ее около оклеенной недорогими, но милыми обоями стены, я, подождав минут десять, чтобы ее лицо устоялось, начал набросок.
Работа сразу не задалась. Тон кожи не хотел даваться, несмотря на все старания.
Пропорции плыли. Сколько я не бился, лицо на картонке выходило грязным и ломаным. Мне даже стало стыдно за то, что у себя дома я привык брать за портрет по паре сотенных.
Щурясь, я рассматривал ее, ловил пропорции, но, увы, все равно выходила мазня. Я бы даже прекратил работу, но столько до этого наговорил о себе хозяйке, что не справиться не имел никакого права.
За окном было совершенно темно, хлестал дождь, а я все работал. Столь беспомощно я не рисовал даже в детстве Клянусь. Но я не останавливался, работал над этой малеванной мной рожей, жутким блином лица, все силясь передать красивые черты хозяйки.
Наконец я как-то поймал пропорции, поставил на место нос, чуть обозначил глаза, и, срубив где надо щеки, начал наводить верный тон кожи Но что выходит? Какая-то мертвая желтизна на скулах. Вместо теней грязные синяки. Черные волосы вообще прописать не могу столь отвратно получается. А рот-то какой непропорциональный вышел. Мои преподаватели из академии художеств инсульт бы получили всем коллективом, коль бы увидели, что их любимый ученик, удостоенный малой медалью за рисунок, такое творит. Тем не менее продолжаю трудиться, аж пот выступает.
Но что такое, чем дольше я работаю, тем больше уверяюсь, что нет у меня на холсте ошибок. Клясться могу тон верный. Желтизна на щеках быть просто обязана, ибо вижу я ее ясно. И вот они, синяки И этот рот широченный верно вывел. Да и вообще четвертый час мы с ней работаем, а она хоть бы пошевелилась.
Поглядел я на нее и оторопел. По глазам ее понял узнала, о чем я думаю, стерва.
Ты пиши, мой милый, пиши, что задумался?.. и голос у нее звонкий, как у соловья, что с кладбища поет.
Мне делать нечего. Пишу. Чем лучше выписываю, тем лучше ее вижу. Кожа жуткая, нос острее, чем у покойника, губы без кровинки, а рот такой, что не тридцать два, а сто тридцать два зуба вместит. И глаза На этом лице молодые зеленые глаза. И то лишь потому, что я на холсте к глазам пока не приступал еще. Ох, спасибо Врубелю, учил он, что их в последнюю очередь писать надо.
Смотрю исподволь на часы полночь уже минула. Ну, значит, примется за меня эта тварь, как я работу закончу. Я тяну время как могу. До рассвету, думаю, держаться буду. Где там Опыт, проклятый опыт, во втором часу уже все прорисовал: что ее, что фон с гнилыми обоями в бурых пятнах. Только глаза пока пустые А тварь та улыбается.
Еще полчаса выиграл, пока ее платье правил, хотя какое платье дрань на ней была, вся в пятнах земли и травы Ах, что ж картонка такая маленькая А утро весеннее такое позднее
Наконец решился. Была не была. Дрожу, руки ходят, но прорисовываю получше ржавую цепочку, что у нее на шее висит, да как возьму самую толстую кисть, как наберу на нее охры светлой пополам с кадмием желтым да как в два мазка нарисую на этой цепочке святой крест!
Как эта стерва тогда завизжала! Свалилась на пол да за шею схватилась, будто ее свинцом расплавленным облили! А я тут же бежать. Вслед крик, что-то темное кинулось поперек дороги так я его мольбертом, что в Дрездене еще брал, да так приголубил только щепки кругом,
и прочь из дому, не разбирая дороги. Бегу и бегу! Ору «Отче наш», ломаю кусты, падаю, встаю и бегу, бегу, бегу
Когда в себя пришел, уже к утру время шло. Лежу на насыпи железной дороги, дрожу, жилет порван, часов нет, зато ту картину с церковью к себе прижимаю
Первым утренним поездом вернулся в Калугу. И сразу с вокзала, в чем был в церковь. И с тех пор, господа, каждый год в одном из храмов губернии я в благодарность за свое чудесное спасение делаю роспись. Такая со мной приключилась история. И можете мне верить, можете нет. Но во вранье меня никто не замечал, а психику мою любой доктор найдет крепкой, если может, конечно, таковая быть у художника.
Сорокин закончил и, поправив пенсне, оглядел собравшихся, явно довольный эффектом, который произвел рассказ. Мало-помалу слушатели начали переглядываться, переговариваться. Принялись обсуждать, дивиться, не верить, переспрашивать, но он остановил вопросы и, постучав по часам, раскланялся.