Он создавал его, великий поэт, не догадываясь, что Бог тоже создавал в это же самое время своего собственного Фауста и своего собственного Мефистофеля. Однако его Фауст звался Наполеоном, а его Мефистофель Талейраном.
Первые главы обоих «Фаустов» должны были появиться одновременно, да и закончиться почти в одно и то же время.
О хромоногие дьяволы, поведайте нам, кто пребывал в большем отчаянии: Фауст, видя Маргариту обезглавленной на горе Броккен, или Наполеон, видя Францию погубленной в битве при Ватерлоо?!
Однако вскоре славный герцог Брауншвейгский совершил серьезную ошибку, непростительную для умного человека: он не только выпустил свой манифест, но и, вместо того чтобы предоставить слово королю поэтического мира, то есть Гёте, позволил взять слово королю материального мира, Фридриху Вильгельму.
И что же сказал этот король?
Меня спрашивают, что я буду делать в Париже. (Он полагал, что уже находится там.) Ответить на вопрос, что я буду делать там, очень просто: королю я верну королевство, священникам церкви, а собственникам собственность.
Фраза хорошо построена, государь, и самый придирчивый академик не нашел бы в ней ни малейшего повода к критике.
Однако с народом все обстояло иначе: «Вернуть собственникам собственность»!
Да вы хоть понимаете, во что вы ввязались, господин Фридрих Вильгельм, как называли вас тогда французские якобинцы? Вы вознамерились выкорчевать лес куда более живой, куда более густой, куда более укоренившийся, чем знаменитый лес Тассо, где каждое дерево обладало речью и истекало кровью через нанесенную ему рану.
Вы вознамерились развести крестьянина с женой, которая куда дороже его сердцу, чем его настоящая жена. Уже год, как наш крестьянин женился на Земле, и она родила от него дочь, которая зовется Свободой.
Уже год, как возникла новая Франция, господин Фридрих Вильгельм, новая Франция, о которой вы не подозреваете; эта новая Франция состоит из покупателей, купивших земельную собственность из первых рук и продавших ее другим, которые уже перепродали ее в свой черед. Земельная собственность, разделенная вначале на участки, была разделена затем на наделы, а эти наделы на делянки. Попробуйте теперь вырвать из рук крестьянина этот клочок земли, с которым связаны не только его собственные интересы, но и интересы его отца, его сына и его заимодавца, предоставившего ему денежную ссуду под залог этой земли.
Это невозможно, господин Фридрих Вильгельм; к тому же погодите, скоро произойдет нечто еще более простое.
Дюмурье поджидает вас в ущельях Аргонна.
Кстати, небо состоит в сговоре с нами: дождь, дождь 1792 года, столь же предопределенный Провидением, как и случившийся через двадцать лет мороз 1812 года, хотя и в другом смысле, беспрестанный дождь льет на пруссаков, размывает землю под их ногами, устраивает для них ловушки в грязи.
Да, безусловно, этот дождь и эта грязь сказываются на французах так же, как и на пруссаках. Но какое это имеет значение?! При виде врага все отступают и вооружаются; крестьянин начинает с того, что прячет зерно, а затем берет ружье, если у него есть ружье, косу, если у него есть коса, или серп, если у нет ничего, кроме серпа.
Правда, остается еще виноград Шампани. Сентябрьский виноград, то есть дизентерия и смерть.
При виде французов, исполненных, в отличие от пруссаков, национального воодушевления, все двери распахиваются, все очаги озаряются огнем; да, хлеб скверный, пиво скверное, но их от всей души предлагают и охотно съедают и выпивают.
Кроме того, в окружении Дюмурье есть нечто рыцарское, нечто относящееся одновременно к старому порядку и новому. Два очаровательных адъютанта, две молодые и прелестные девушки в гусарском мундире, в равной степени годные для бала и битвы, сестры де Ферниг, а рядом с ними, чтобы оградить их от малейшей клеветы, их отец и брат это от старого порядка; слуга Ренар, которого он сделал своим адъютантом, это от нового порядка.
А знаете ли вы, король Фридрих Вильгельм, что не так давно сделала эта армия, состоящая из бродяг, портных
и сапожников? Она разорвала на клочки Шарла́, который убил принцессу де Ламбаль и нес ее голову на конце пики.
Она разорвала его на клочки, сказав: «Мы все здесь честные люди и хотим, чтобы среди нас не было ни грабителей, ни участников сентябрьских убийств».
Когда подобные люди настолько исполнены сознания своей безгрешности, они обладают могучей силой.
Скажем еще пару слов об этом Шарла́, ибо то, что мы намереваемся сказать, имеет отношение к истории герцога Шартрского.
Голову принцессы де Ламбаль, после того как ее отнесли к Тамплю, понесли к Пале-Роялю.
Герцог Орлеанский сидел в это время за столом вместе с г-жой де Бюффон, той славной и милой женщиной, которую столь по-христиански простила набожная герцогиня; герцога вынудили подняться из-за стола и выйти на балкон, чтобы поприветствовать убийц. Не зная, о чем идет речь, г-жа де Бюффон вышла на балкон вместе с ним, но затем, разглядев отвратительный трофей, отпрянула назад и воскликнула, прикрыв глаза руками:
О Бог мой! Скоро они и мою голову будут носить по улицам!