Все эти домашние раздоры причинили сильное горе юному герцогу Шартрскому, и он вписал в свой дневник следующие строки, которые являются подражением стилю Руссо и в которых обнаруживается преувеличенная сентиментальность, присущая писателям того времени:
«22 мая 1791 года. Горести, которые мы испытываем на протяжении последних полутора месяцев, заботы, которые я оказываю моей бедной сестре, мои занятия, мое обустройство в новых покоях все это заставило меня прекратить на время вести дневник. Но теперь я намерен взяться за него снова; я дам в нем отчет о всех моих поступках и даже о всех моих мыслях; читая его, будут читать в моей душе, и ничто в нем не будет опущено ни хорошее, ни дурное. Уже около года моя юность дает мне почти непрерывные сражения, и я много страдаю; но в этой печали нет ничего горького, напротив, она заставляет меня видеть впереди счастливое будущее. Я думаю о счастье, которым буду наслаждаться, когда подле меня будет милая и красивая жена, способная дать мне законную возможность удовлетворять раздирающие меня жгучие желания. Я прекрасно понимаю, что момент этот еще очень далек, но рано или поздно он настанет, и эта мысль служит мне поддержкой; без этого я не устоял бы и пустился бы во все виды распутства, свойственные молодым людям. О матушка! Как я благословляю вас за то, что вы уберегли меня от всех подобных зол, внушив
мне религиозные чувства, которые придают мне силу!..»
Ну и к кому, по вашему мнению, обращено это восклицание «О матушка!»? К герцогине Орлеанской, не так ли? Однако вы ошибаетесь. Оно обращено к г-же де Жанлис, любовнице отца, то есть к той женщине, которую наряду с новой конституцией юный герцог любит больше всего на свете.
Что за странная мысль пришла на ум принцу напечатать этот дневник в 1800 году и перепечатать его в 1831 году!
Пока в доме герцога Орлеанского происходили все эти разнообразные семейные события, о которых мы только что рассказали, политические события шли тем роковым ходом, какой привел Францию к 93-му году, а короля к 21 января.
Неккер подает в отставку и, за год до этого призванный как триумфатор, покидает Францию как беглец. Парламенты упразднены. Национальное собрание, предупрежденное королем о том, что эмигранты разжигают среди немецких князей враждебные настроения к Франции, приказывает перевести все полки в состояние боевой готовности и набрать сто тысяч вспомогательных солдат для распределения их между полками.
За этим указом следует другой, который повелевает всем полковникам, являющимся собственниками полков, под страхом отставки вернуться в расположение своих частей.
В итоге 14 июня 1791 года герцог Шартрский отбыл в Вандом, где находился его полк.
То был 14-й драгунский полк, носивший в то время название Шартрского драгунского полка.
Пятнадцатого июня он прибыл на место, и 16-го началась его военная служба.
Эту службу, насколько можно судить, герцог Шартрский исполнял с энтузиазмом, ибо в его дневнике мы читаем:
«16 июня. поднялся сегодня утром без четверти пять, а в шесть уже побывал вместе с подполковниками во всех конюшнях
17 июня. Побывал этим утром в конюшнях и не застал там ни одного офицера, хотя там всегда должен находиться один из них Драгуны были очень приветливы со мной
18 июня. В это утро пришел в конюшни в шесть часов; все офицеры были на своих постах».
Вернемся, однако, к якобинцам; хорошо известно, какой сетью клубов их главная вента, материнская ложа, покрыла всю провинцию. «Друзья конституции» в Вандоме были отделением парижского клуба.
«19 июня. Я побывал у "Друзей конституции"; у них не было председателя, и они избрали меня временным председателем; я изо всех сил возражал, говорил, что не могу оставаться у них надолго, что мне нужно писать письма и что из Парижа прибыл курьер, все было бесполезно, надо было председательствовать, и я председательствовал».
Ну а теперь, если читатели еще недостаточно осведомлены о революционных настроениях юного принца, да будет нам позволено предъявить им следующую запись от 20 июня:
«Сегодня утром, в шесть часов, я был в конюшнях; шел проливной дождь. Выйдя из одной из конюшен г-на де Мастена, я встретил г-на де Лагонди, который сказал мне: "Как, сударь, вы отправились в конюшни в подобную погоду?" "Сударь, ничто не остановит меня, когда я исполняю свою долг". "Но вам не следует то и дело мелькать везде, лучше, чтобы драгуны видели вас не так часто". "Не вижу причин для этого". "Крайне опасно лишить драгун страха, который внушает им ваша голубая орденская лента, и мысли о том, что вы Бурбон". "Будучи далек от мысли, что опасно лишать драгун страха, о котором вы говорите, я горячо желаю, чтобы уважали мою личность, а не всю эту чепуху". "Да, но именно благодаря такой чепухе управляют людьми. И если бы мне было позволено дать вам совет в отношении клуба, то я бы сказал вам, что на вашем месте не стал бы отказываться от той высокой должности, какую вам в нем предложили, ибо, на мой взгляд, опасность неминуема, если вы будете сидеть на одной скамье с драгунами. Это приучит их воспринимать вас как равного". "Да я скорее соглашусь съесть этот стул, чем приму какой-нибудь знак отличия. Я их все ненавижу и ни за что не поверю, что они необходимы для того, чтобы поддерживать дисциплину в полку. Заявляю вам, что в такой же степени, в какой я уважаю отставного воина, который носит орденские знаки, полученные им на службе отечеству, в такой же степени я презираю того, кто проводит жизнь в передних, чтобы добиться голубой ленты; таково мое мнение в отношении знаков отличия: вы придерживаетесь иного мнения, но ничто не заставит меня сменить мое, так что сменим тему разговора"».