Не находите ли вы, что герцог Шартрский неплохо начал свою революционную карьеру, написав заметку для газеты Марата и поставив своего брата под покровительство Колло дЭрбуа?
Марат это еще можно понять, ибо в этом человеке была своего рода убежденность, убежденность стервятника или тигра.
Но Колло дЭрбуа этот скверный поэт, скверный лицедей, вечно пьяный краснобай, будущий лионский расстрельщик, будущий зачинщик проскрипций 1793 года!
Впрочем, якобинцы, которым в итоге предстояло отрубить голову отцу, всячески любезничали с сыном.
«3 ноября. Сегодня утром я был в Национальном собрании, а вечером в Якобинском клубе; меня избрали членом комитета представлений, то есть комитета, которому поручено изучать поступающие предложения.
9 ноября. Сегодня вечером я был в Якобинском клубе, где меня назначили надзорщиком (это те, кто исполняет обязанности придверника) Я узнал, что меня включили в комиссию, которой поручено представить Национальному собранию замысел, касающийся клятвы в Зале для игры в мяч».
На этом месте мы на время прекращаем приводить выдержки из дневника герцога Шартрского. Как можно видеть, там нельзя найти ничего примечательного, если не считать необычайно восторженного отношения к Революции и великой любви к якобинцам.
VII
Чтобы не делать герцога Шартрским бо́льшим якобинцем, чем он был на самом деле, поспешим сказать, что якобинцы 1791 года нисколько не похожи на якобинцев 93-го года.
Это совсем другие люди, у них совсем другие взгляды, и сияющая поверхность еще скрывает мрачные и страшные глубины.
Тем не менее уже проступает нечто, дающее сильный повод задуматься пытливым умам.
Основателем Якобинского клуба является Дюпор, человек мыслящий, наделенный твердым характером, склонный к умозрительным построениям и обладающий определенным революционным опытом. Прежде чем основать
клуб, он собирал у себя дома, на улице Гран-Шантье возле Тампля, нескольких политиков, глубоко осведомленных, подобно ему, в действиях парламентской тайной службы и в хорошо разработанной организации бунтов, издавна устраиваемых судейским сословием и народом в пользу Парламента.
Мирабо и Сиейес однажды побывали у Дюпора. Выйдя от него, они в испуге переглянулись.
Пещерный политик! воскликнул Сиейес.
И они не захотели к нему возвращаться.
После Дюпора наибольшим влиянием в клубе пользовались Барнав и Александр Ламет.
Бытовала поговорка: «Что Дюпор думает, то Барнав говорит, а Ламет делает».
Мирабо окрестил их триумгёзатом.
Впрочем, в описываемое время Якобинский клуб является лучшим сообществом в Париже. Это объединение людей благовоспитанных, напудренных, элегантных, а главное, просвещенных. Помимо Дюпора, Ламета и Барнава, здешней политической троицы, на каждом заседании тут можно встретить Лагарпа, Шенье, Шамфора, Андриё, Седена, Верне, Ларива, Тальма́. Певец Лаис проверяет членские карточки, герцог Шартрский, по его собственным словам, служит придверным сторожем, а Лакло, автор «Опасных связей», этот человек с черной душой и язвительной улыбкой, Лакло, непосредственный агент герцога Орлеанского, сидит за столом президиума, в то время как Максимилиан де Робеспьер выступает с трибуны.
Из всех людей, находящихся здесь, лишь одному предстоит послужить связующим звеном между якобинцами 91-го года и якобинцами 93-го года, между якобинцами мнимыми и якобинцами подлинными.
Это Робеспьер.
Между тем будущие якобинцы, те, что появляются по мере того как прежние исчезают в глубинах революционной бездны, это Сен-Жюст, Кутон, Колло д'Эрбуа, Тальен, Сантер, Анрио, Леба́, Каррье, Гара́, Ромм.
Как видно, этот второй состав нисколько не напоминает первый.
Предвидела ли этот второй пласт, укрытый под первым, бедная герцогиня Орлеанская, когда она умоляла своего мужа не водить их сына в Якобинский клуб?
Разумеется, нет; она видела лишь нараставшую холодность к ней ее детей и их увеличивающуюся любовь к посторонней женщине.
«Поскольку погода была прекрасная и мы намеревались возобновить наши прогулки, записывает 25 марта в своем дневнике герцог Шартрский, я предупредил матушку, что впредь смогу обедать у нее лишь два раза в неделю. Она сочла это вполне правильным и сказала мне, что ее всегда будет устраивать то, что устраивает меня, и что она твердо уверена в том, что я всегда буду приходить к ней обедать, как только смогу, но она не хочет, чтобы я в чем-либо стеснял себя».
В это же самое время герцог Шартрский писал г-же де Жанлис:
«Больше всего на свете я люблю новую конституцию и Вас».
То был последний удар, нанесенный материнской любви несчастной герцогини; она неожиданно покинула Париж и удалилась в Э, к своему отцу; именно оттуда она подала требование о разводе, основанное на различии политических и религиозных взглядов, расстройстве состояния ее мужа и ее личной ненависти к г-же де Жанлис.
И тогда, в свой черед, г-жа де Жанлис покинула Бельшасс; но, подобно тому как это случилось с Людовиком XV после удаления его наставника, г-на де Фрежюса, принцесса Аделаида настолько серьезно заболела от печали, что пришлось призвать г-жу де Жанлис обратно.