Ральф Беккер продолжал разглагольствовать, наставляя Андреаса на путь истинный. Тот слушал его молча. Наконец, директор потребовал, чтобы Андреас дал ТОР-ЖЕСТ-ВЕН-НОЕ (он произнес это слово по слогам, словно опасался быть непонятым) обещание исправиться. Андреас предпочел увильнуть от прямого ответа (игра велась крапленой колодой: все решения здесь принимал не он, а Беккер!) и, коротко кивнув, сказал, вложив в свою реплику двойной, если не тройной смысл этим искусством он владел в совершенстве:
Я готов взять на себя ответственность. Обещаю.
Ральф Беккер не заметил этих тонкостей. Судя по всему, ему хватило слова «ответственность». Андреасу еще никогда не было так горько. О настроениях Хаммерштейна он знал давно, но теперь и Беккер устроил ему взбучку.
Этот человек, которого он считал своим наставником и чуть ли не отцом, его предал. Какой трус.
10
Но проза Рильке, такая созвучная его собственным душевным метаниям, в силу непостижимых законов мышления заставила его задуматься о происходящем с ним здесь и сейчас. Он по-прежнему пребывал в состоянии болезненной ясности сознания, не оставлявшей его с самого пробуждения.
Как быть?
Германия изменилась. Головокружительная быстрота, с какой это произошло, казалась невероятной, непостижимой. Самый воздух вдруг напитался какими-то тошнотворными миазмами. Культура, искусство, пресса все подверглось «нацификации». Эсэсовцы, штурмовики и прочие нацистские молодчики устраивали демонстрации, призывая «истинных патриотов» к вооруженному насилию. То и дело приходилось слышать, что где-то осквернили синагогу или «иностранное» кладбище, организовали карательный рейд, покалечили ни в чем не повинного человека только потому, что кому-то не понравилось его лицо или манера одеваться.
Все эти нападения, зачастую кровавые, оставались безнаказанными. «Наследственные враги», даже те из них, чьи предки веками жили на территории Священной империи германской нации, даже те, чьи отцы отдали жизнь за Германию во время недавней войны, больше не могли считать себя полноценными гражданами. Отныне на них смотрели как на зачумленных.
Андреасу стоило неимоверных усилий привыкать к атмосфере безоговорочного подчинения.
Улицы больших городов заполонили пестрые толпы горячих сторонников нацистов: праздных бывших
солдат, мечтающих о реванше, безработных, авантюристов, приспособленцев, забияк и откровенных бандитов; к ним охотно присоединялись зажиточные бюргеры, опасающиеся, что может рухнуть их привычный уютный мирок и не сегодня завтра на них нападут страшные большевики с кинжалами в зубах Почти всех объединяло горькое ощущение собственной неприкаянности, вызывая желание поскорее пустить в ход кулаки. Режим умело играл на этих чувствах, общих для «простого народа» и более привилегированных слоев населения.
С весны 1933 года, когда случилась национал-социалистическая революция, жизнь в Берлине понемногу налаживалась. Летом люди снова начали посещать рестораны, ходить в кино и театр, по воскресеньям устраивать семейные вылазки в парки или прогуливаться по улицам. Разве они не имели на это права?
Вместе с тем в фундаменте здания под названием Германия уже появилась не видная глазу трещина, грозящая со временем разрушить его пока привлекательный фасад. Этой трещиной был страх. Каждый боялся предательства со стороны самых близких людей родственников, друзей. К любому могли посреди ночи постучать в дверь, забрать в полицию, подвергнуть обыску и допросу, проводимому крепкими парнями в черной коже Этот страх приобретал метафизический, совершенно фантасмагорический характер.
Куда ни пойдешь, все кишело гестаповцами. Обычный человек чувствовал себя насекомым под лупой энтомолога ни один его поступок, ни один жест не оставался без внимания. Может быть, агенты тайной полиции научились читать мысли соотечественников? Может быть, наделенные сверхъестественными и явно сатанинскими способностями, они освоили искусство проникать в глубины чужого подсознания, расшифровывать скрытые помыслы тех, кого с пристрастием допрашивали в своих застенках?
Андреас надеялся, что нация опомнится. Люди должны вернуть себе чувство собственного достоинства. Но начинать надо с себя. Сколько можно пребывать в спячке?
«Господи, да проснись же ты наконец!» однажды утром вдруг воскликнул он и с силой стукнул ногой по полу. К счастью, никто из коллег он находился в редакции его не услышал; все сидели, уткнувшись в свои бумаги. Загреметь в концлагерь можно было и за меньшее.
11
Он не спешил снимать трубку.
Тянул время, продолжая лежать на кровати и глядеть в потолок. Планы куда-нибудь съездить очевидным образом провалились. Он до сих пор не принял душ и не побрился. Ну и ничего страшного, подумал он. Отдохнет еще немного, а потом сходит прогуляться по заснеженному ельнику. Что он теряет? Не исключено, что на обратном пути заметит где-нибудь на дереве белку. Или птиц.
Телефон зазвонил во второй раз. Потом в третий. Потом Андреас перестал считать звонки.
Кто с такой настойчивостью пытается с ним связаться? Вряд ли жена. Они договорились, что Андреас будет звонить ей через день, вечером, после соревнований, и он неукоснительно исполнял данное обещание, как из чувства долга, так и просто по привычке. Это были короткие разговоры, касающиеся конкретных вещей и скорее приятные, словно само разделившее их расстояние действовало как бальзам на их семейные раны. Вскоре Андреасу надоел назойливый трезвон телефона, и он решил снять трубку. Он понимал, что его не ждет ничего хорошего, но какой у него был выбор?