Нарушить приказ главного редактора было невозможно, и статья так и не увидела свет. У Андреаса этот инцидент оставил горькое чувство и глубокое убеждение, что отныне он при любых обстоятельствах обречен подстраиваться под Хаммерштейна. Один неверный шаг, и последует жестокая расплата. Никаких иллюзий Андреас не испытывал, хотя после этой стычки их отношения с главным редактором вернулись в нормальное русло, то есть снова стали деловыми и холодно-вежливыми.
Несколько недель спустя, 10 мая 1933 года, произошло еще одно событие, свидетельствующее о наступлении новых времен. В Берлине, на площади Оперы, в двух шагах от университетского комплекса, нацисты устроили гигантское аутодафе. Их пример подхватили многие университетские города Германии, такие как Гёттинген, Гамбург, Кёнигсберг, Мюнхен и Нюрнберг.
Активисты прошлись частым гребнем по полкам книжных магазинов и библиотек, убирая с них все, написанное не немцами или, того хуже, проникнутое духом германофобии. Студенты, которых в народе называли «чистильщиками», под руководством штурмовиков бросали книги в грузовики и везли на площадь, где уже пылали огромные костры. Десятки тысяч запрещенных томов были обращены в пепел. Зачем Геббельс организовал эту жуткую демонстрацию? Сам в прошлом блестящий студент, он защитил диссертацию и получил докторскую степень по литературе в университете земли Баден-Вюртемберг.
В тот вечер Андреас не работал и отправился на место событий в безумной надежде, что правительство в последний момент откажется от варварской акции или ей помешает весенний дождь. Он пришел на площадь Оперы в начале двенадцатого и увидел, как пожарные
поливают бензином огромную гору книг. Андреас приблизился к одному из них, молодому парню не старше двадцати лет, и взмолился:
Пожалуйста! Не делай этого!
На него тут же обратил внимание штурмовик. Он грубо оттолкнул Андреаса в сторону, заставив его замолчать. За этой сценой наблюдал странный старик: одетый в какие-то нищенские лохмотья, он держался с достоинством лорда или великого мудреца. Не поднимая на Андреаса глаз, старик пробормотал: «Бросьте, дружище! Этих не переубедишь!» И развернулся уходить.
Вдруг Андреас увидел, как старик наклонился поднять с земли упавший из грузовика томик и быстро сунул его за пазуху. К старику подошел, помахивая дубинкой, почуявший неладное штурмовик. Старый любитель чтения остановился и уставился в глаза нацисту без ненужного вызова, но твердо и без намека на страх. Наверное, штурмовику, совсем молодому парню, стало совестно бить человека, который годился ему в деды. А может, он ничего не заметил, а над стариком навис, просто чтобы покрасоваться перед толпой зевак.
Как бы то ни было, еще немного помахав дубинкой и процедив сквозь зубы что-то нечленораздельное, штурмовик вернулся к своим соратникам.
Тем временем костер разгорелся. Толпа встретила пламя аплодисментами и криками восторга. Здесь собрались самые обычные люди. Именно это больше всего поразило Андреаса. Отцы и матери семейств, прежде приучавшие детей любить книгу любую книгу, радовались гибели культуры. Что творилось у них в головах? Какая катастрофа заставила их отказаться от самих себя? На площадь подъезжали все новые грузовики, наполненные книгами, и студенты швыряли в огонь сочинения Томаса Манна, Зигмунда Фрейда и Стефана Цвейга, известные всему миру шедевры немецких и австрийских писателей. Огонь безжалостно пожирал цвет немецкой культуры. Заводилы сопровождали свои действия речами, похожими на надгробное слово. Когда очередь дошла до четвертого оратора, он провозгласил:
Долой чрезмерное выпячивание иррациональных побуждений! Во имя торжества человеческого духа я бросаю в костер сочинения Зигмунда Фрейда!
Потом штурмовики затянули во всю силу глоток «Хорста Весселя», и зрители дружно подхватили гимн. Он звучал так воинственно, что у Андреаса поползли по спине мурашки. Едва пение стихло, какой-то человек, прячущийся в тени, закричал: «Евреев на костер! Талмуд в Палестину!» Толпа, словно греческий хор, принялась вслед за ним скандировать антисемитские лозунги.
В толпе, как в дни народных гуляний, сновали торговцы всякой всячиной, предлагая публике газеты; Bratwurst или Weisswurst , уложенные в булку и щедро сдобренные специями; соленые крендельки, шоколад и другие сласти. Наконец закапал мелкий дождик слишком слабый, чтобы потушить огонь.
В глазах людей, завороженно смотревших на костер, Андреас видел радостный плотоядный блеск, делавший их похожими на первобытное стадо. Эти мужчины и женщины были готовы жечь и крушить, а может, и убивать. А может, и вцепиться зубами в горло другому и напиться его крови. В них как будто пробуждался древний атавизм предков-каннибалов.
Одинокий старик, предостерегший Андреаса, не участвовал в общей сваре.
И он хотя бы спас книгу.
Андреас возвращался домой, едва переставляя ноги, мрачный и совершенно подавленный. На Унтер-ден-Линден он вдруг увидел того самого старика в лохмотьях. Тот сидел под липой, играл на шарманке и пел хриплым, но сильным и чистым голосом. Несколько прохожих остановились его послушать. Андреас не верил своим ушам. В Берлине нечасто встретишь уличного музыканта. Нацисты ненавидели любое нарушение установленного порядка, в том числе спонтанные сборища. Каждый деятель культуры по определению вызывал у них подозрения. При приближении Андреаса странный старик заиграл новую песню: «Глух к печали, я хочу / Бодрым быть в дороге. / Сквозь метели я лечу / Разве мы не боги!» Незнакомец, только что призывавший Андреаса к осторожности, исполнял сочинение Шуберта. Какой смельчак! Композитор-романтик, хоть и был чистокровным арийцем, подвергался всяческому поруганию со стороны нацистских властей. Его упрекали в излишней мрачности, но главным образом в том, что он переложил на музыку стихи Генриха Гейне еврея хоть и не по вере, но по происхождению. Как истинный меломан, Андреас мгновенно узнал песню «Бодрость» из цикла «Зимний путь». Затем старик заиграл песню «Липа» из того же цикла. Андреасу нравился резкий контраст между ностальгическим настроением первой строфы, ощущением простого счастья