блажь или желание отца «получить своё» (как он выразился после оглашения завещания тётушки Мардж), Дадли не собирался им поддаваться. Хватит, надоело, он и так столько лет вез на себе груз насмешек, нелюбви, пренебрежения и откровенной ненависти порой. Но если, не дай Бог, мать или отец смертельно больны, кому-то из них нужно дорогостоящее лечение, Дадли не знал, как ему быть. Вроде и проигнорировать мольбы нужно: его же никогда не щадили, а с другой стороны, это означало бы уподобиться Дурслям. Нет, никогда, ни за что на свете. Когда у Дадли будут свои дети, своя семья, им не доведётся пережить всего того, что он пережил.
Не думал! Вот и подумай, пока время есть. Хоть кровь и дурная, но родная. Мать как-никак.
Мать? Дадли, спустив бульдога с коленей, выпрямился на диванчике и уставился на полковника. Что-то я не помню, чтобы она радостно называла себя моей матерью. Она меня стыдилась! Я столько раз слышал, какой я неблагодарный, глупый, жалкий и никому не нужный, сколько вам и не снилось. Не мать она мне! То, что она меня родила, это ещё не всё, знаете ли!
Ну, завёлся!
Сердито взглянув на него, Дадли обороты сбавил, но буркнул:
Да, завёлся. А что, должен простить и с лёгким сердцем протянуть ей руку помощи?
Так дети родителей не выбирают, пожал плечами полковник. Нет, я не говорю, что ты обязан всё забыть, рядовой, но хотя бы поговорить стоит. Не то будешь потом локти кусать, что неправильно понял, не узнал, не успел. Знаешь, какая падла совесть? Хуже осколка от снаряда! Осколок хирурги из тебя хотя бы выковырять смогут, а совесть навсегда с тобой, он помрачнел и тихо, протяжно вздохнул: Я вот сколько себе говорил, что надо бы перед Мардж повиниться, что зря я о ней плохо думал, отрубил, что между нами ничего не может быть... тоже считал, что знал о ней всё: будто грубая, злая... А так и не сказал, теперь вот мучаюсь. Запомни мои слова, рядовой: всё можно исправить, всё, кроме смерти.
Правда ли? Частые незаслуженные голодовки, из-за которых у Дадли до сих пор проблемы с желудком и с позвоночником? Сломанные рёбра и ключицу, бесчисленные синяки, ссадины, удары ремнём и выкрученные уши? Презрение, игнорирование и травлю в собственном доме, бессловесный рабский труд, такой, что времени иногда не только на домашние задания не хватало, но и на сон. Выставление его виноватым, что бы ни случилось и кто бы ни совершил проступок на самом деле. Можно ли исправить то, что Дадли до сих пор не имел настоящих друзей он просто не доверял людям настолько, чтобы с кем-то сблизиться. Не научился, боялся, в каждом видел возможного предателя, как предавали его соседские мальчишки и одноклассники, переходя на сторону Поттера, или учителя, считавшие Дадли априори глупым хулиганом и негодником, по которому плачет тюрьма. А уверенность в себе, которую Дадли буквально по крупицам восстанавливал те годы, что жил у тётушки Мардж и после, в университете? И до сих пор не восстановил, если не заметил, что оказался у мистера Вестсона на хорошем счету. Как это исправить?!
Нет. Простите, полковник, но нет. Исправить можно далеко не всё.
От полковника Дадли направился не к себе домой, хотя уже очень хотелось есть (на работе обед давно прошёл), а вместе с бульдогами на поводке отправился по городу выгулять собак, а себе голову проветрить. Бульдогам только в радость был незапланированный променад, и Хватень со Злыднем, задавая направление, неторопливо потрусили в сторону собачьей площадки. Дадли, ослабив поводки, пустил их немного вперёд, а сам шёл медленно, приноровившись к шагу генерала Майлза: старый пёс, пыхтя и отдуваясь, неспешно косолапил. Ему можно было только позавидовать. Все его мысли наверняка о том, что на площадке опять будет куча других собак, которые наверняка станут активно зазывать его в игру, а генерал Майлз любил спокойствие и размеренность. Что самое обидное имелись у него и спокойствие, и размеренность. А у Дадли на сердце шло цунами за цунами. Он ещё после разговора с мистером Вестсоном успокоиться не успел, как полковник Фабстер стал давать непрошенные советы. Каждый лучше Дадли знал, что ему делать, как поступать! Мать считала, он обязан содержать её с отцом до конца жизни, полковник что её нужно простить, а Дадли кто-то спросил, чего он хотел? Может, он хотел всего лишь жить без потрясений и болезненных воспоминаний, от которых в глубине души пробуждалось бесконечное чувство вины, а безнадёжность вынуждала опустить руки. Только этим утром Дадли уезжал из Бигглсуода в Лондон приличным молодым человеком, с хорошей, нет, потрясающей работой, с перспективами, которых добился своим собственным трудом! А кто вернулся? Кто? Тот тщедушный, забитый мальчишка, который боялся открыть рот дома, чтобы не услышать
в свой адрес, что ему никто этого не разрешал, что его и так едва терпят. Нет, это Дадли преувеличил, конечно, на эмоциях, но всё же известие о предстоящем судебном иске от родителей будто ударило его под колени, заставив упасть.
На огороженной площадке он спустил собак, а сам присел на скамеечку, которую недавно установили для пожилых собачников. Других хозяев с питомцами в этот час не оказалось, так что генерал Майлз грузно плюхнулся на траву возле ног Дадли, а двое других бульдогов, общарив всю площадку и сделав свои дела, затеяли возню за кем-то забытую толстую палку. Дадли за ними почти не смотрел: в нескольких десятках ярдов от площадки, ближе к домам, недавно устроили зону развлечений для детей, сделали большие качели, песочницу, несколько каруселек и горок. Там было полно мам и детворы, и Дадли невольно прикипел к ним взглядом, впитывал звонкий детский смех и радостное, полное любви «Мама!», что разными голосочками то и дело летало над детской площадкой. А он никогда с матерью не играл вот так. Она крутила на каруселях кузена, пока Дадли на кухне чистил картошку или разбирал после стирки бельё. Дадли не кричал так же радостно «Мама!», не показывал ей найденный красивый и волшебный (а на самом деле совсем обычный) камешек или листик, будто это величайшее в мире сокровище, и ещё много чего «не». Как ни упрашивай себя, как ни закрывай глаза на прошлое, оно никуда не денется. Дадли Дурсль никогда не был нужен своим родителям, и они этого не скрывали. Так почему он должен им помогать? Потому что произвели на свет? Потому что дали крышу над головой, худо-бедно кормили и не отправили в приют? Ну, с точки зрения соседей по Литтл Уингингу и самих родителей, так оно и было. Ведь он же неблагодарный сын, ни во что не ставивший отца с матерью и плевавший на их попытки воспитать его приличным членом общества! Надо же, столько лет прошло, а Дадли помнил каждое слово в свой адрес. Тогда они были как проклятие не то, что мог наколдовать Поттер, а настоящее, жгучее, разъедающие посильнее кислоты или яда. Дадли не мог понять, как же так, почему других детей их родители любят, а его нет. Что он сделал не так? Чем провинился? Маленькому мальчику невдомёк было, что дело-то не в нём. Он жил иллюзией и призрачной надеждой, что ещё чуть-чуть, и всё выправится. Если ещё раз промолчать, сделать то, что по дому поручила мать, не тревожить уставшего после работы отца, снова взять на себя вину кузена в школе, тогда родители оценят и его, Дадли, приласкают и скажут, что любят его. Когда Дадли переехал к тётушке Мардж, то был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: нет такой силы, по крайней мере, зависящей от него, чтобы заставить родителей полюбить и его тоже, а всё же, иногда, воображал себе, как случится чудо. Но чуда не случилось, и то горькое разочарование Дадли запомнил на всю жизнь. Он окончательно перестал надеяться на... хотя бы на справедливость.