Игорь замер. Его рука, машинально потянувшаяся к карману, где лежал диктофон он включил его в начале ужина, «на всякий случай» оцепенела. Это был не бытовой конфликт. Не крик на ребенка. Это было что-то непонятное, отчаянное. Защита против невидимой угрозы. Страх перед именем был не суеверием он был физиологической реакцией, почти мистической по своей силе и синхронности. Он видел этот страх в окаменевшем лице Александра, в паническом взгляде Агафьи, в смертельной бледности Татьяны, в бессильном всхлипывании Пети. Он чувствовал его в воздухе, ставшем холодным и тяжелым, как свинец.
«Никифор». Банальное имя. Произнесенное ребенком. Оно сработало как спусковой крючок для коллективного психоза. Рационалист в Игоре бушевал: «Бред! Истерика! Детская психотравма!» Но все-таки что-то его зацепило. Он вспомнил слова этнографа: «Память земли страшна. И то, что в ней застряло» В этом доме, под шум ветра за стеной и всхлипы мальчика, под гнетом немого ожидания девяти дней, его разум, такой уверенный в своей просвещенности, впервые почувствовал глубокий, первобытный холод сомнения. Что, если они действительно боятся не зря?
Глава 2
Игорю нужно было пространство, воздух, хоть какой-то отрыв от этой атмосферы всеобщего паралича. Он взял фотоаппарат, профессиональный, с хорошим зумом «для колорита», и направился к развалинам церкви Святого Пантелеймона, видневшимся издалека. Мысленно он составлял план: «Развалины визуальный символ упадка и архаичного страха. Кладбище материальное воплощение местного культа смерти. Нужны кадры мрачной атмосферы, детали разрушения. Может, встречу кого-то из местных, кроме этой семьи?»
Дорога к церкви шла мимо заброшенных домов. Они стояли как скелеты былой жизни: почерневшие срубы с провалившимися крышами, зиявшие пустотой оконные проемы, заросшие бурьяном дворы. Игорь заглянул в одно из окон. Внутри хаос гниющих балок, обвалившейся штукатурки, и неожиданный предмет: детская люлька, покрытая толстым слоем пыли и паутины,
одиноко стоящая посреди руин. «Колорит. Уходящая жизнь. Отлично для фото.» Он поднял камеру, щелкнул затвором. Звук был неестественно громким в тишине.
Развалины церкви предстали во всей своей мрачной красе. Темные, обгоревшие кирпичи стен вздымались к небу, как обломки кораблекрушения. Крыши не было, лишь торчавшие, почерневшие стропила. Колокольня, лишившаяся верхушки, зияла пустым глазом. Внутри царил хаос обрушившихся сводов, груды битого кирпича, щебня и земли, поросшей чахлой крапивой и лопухом. Воздух здесь был каким-то особенно мертвым тяжелым, холодным, пропитанным запахом вековой пыли, сырой глины, плесени и чего-то еще сладковато-кислого, тленного, что пробивалось из-под завалов. «Склеп судьи где-то здесь, под ногами,» вспомнил Игорь рассказ этнографа. Рационалист тут же парировал: «Гниль, грибок, разложившаяся органика за 150 лет вот и весь запах.»
Он начал осторожно пробираться по руинам, щелкая камерой: обвалившийся алтарь с остатками фрески, со стертым лицом святого, остались только глаза, смотревшие пусто, груда камней с едва читаемой надписью «Помяни», ниша в стене, похожая на замурованный вход в склеп. И вдруг он услышал звук. Не скрип и не стук. Глухой, влажный шорох. Как будто что-то тяжелое, облепленное грязью, медленно волочилось по камням под завалом, слева от него. Игорь замер, прислушиваясь. Сердце невольно застучало чаще. «Крыса? Или камень просел?» Шорох повторился. Ближе. Прямо под грудой битого кирпича у стены. Он подошел, настороженно. Шорох прекратился. Только тишина, далекий гул мошкары и его собственное дыхание. «Воображение. Нервы после вчерашнего. Эффект места.» Он с силой пнул ногой груду кирпичей. Ничего. Только пыль осела. Но ощущение чужого присутствия, чего-то невидимого, наблюдающего за ним из мрака завалов, не покидало. Он поспешил выбраться наружу.
Старое кладбище примыкало к руинам церкви. Оно было еще более заброшенным и унылым. Покосившиеся, почерневшие деревянные кресты, полуразрушенные каменные плиты, вросшие в землю и покрытые толстым слоем мха и лишайника, словно коростой. Многие могилы просели, обнажив темную, почти черную землю. Некоторые холмики были вовсе сровнены с землей. Запах прелой листвы, влажной земли и того же сладковатого тления висел здесь особенно сильно. Игорь шел по едва заметной тропинке, фотографируя: статую опрокинутого ангела с отбитым лицом, плиту с выщербленной надписью «Раба Божия», обломки человеческих костей, белевшая у корней вывороченной бурей старой осины видимо, размытая могила. «Земля не держит,» подумал он с внезапной жутью.
Именно здесь, у подножия той самой осины, рядом с костями, он и встретил старика. Тот сидел на обломке надгробной плиты, опираясь на толстую, суковатую палку. Казалось, он вырос из земли, как еще один почерневший памятник. Лет ему было не определить за восемьдесят, наверное. Лицо морщинистая карта прожитых лет, кожа темная, как дубленая кожа, глубоко запавшие глаза, мутные, почти слепые, но в них тлел крошечный огонек какого-то внутреннего знания. На нем были лохмотья, больше похожие на мешки, перевязанные веревкой, и стоптанные валенки не по сезону. Он жевал что-то беззубым ртом, не глядя на Игоря.