подобное примет.
В размышлениях об апостоле Павле Мережковский продолжил то, что было в «Иисусе Неизвестном»: беллетризацию новозаветных событий. Например:
«Идучи на суд, или казнь, Пётр и Павел обменялись, может быть, взглядами, и Пётр прочёл в глазах брата своего возлюбленного, Павла: Прости! и Павел в глазах Петра: Прости и ты меня! И вдруг поняли оба, что после Иисуса никто никогда не любил так, как они друг друга» (2,61).
И продолжил свои толкования, опровергая общепризнанное: «Кем бы ни был Иоанн Апокалипсиса, он, в противоположность евангелисту Иоанну, злейший враг Павла, который является здесь под видом лжепророка Валаама (2,14) и лжеапостола (2,9;3,9)» (2,63).
В таком произвольном толковании явная демонстрация протестантского менталитета вдруг проявилась. Вдруг? А ему и некуда было двигаться, кроме как к протестантизму: Православие и католицизм он давно отвергал за теократию а это именно зачаток протестантизма.
Переходя к размышлениям о бл. Августине, Мережковский откровенно начинает высказывать свои симпатии к протестантизму: «Только здесь, в откровении Свободы, Августин вечный, один из начинателей того, для чего у нас всё ещё нет имени, потому что имена: Протестантство, Реформация, недостаточны. Августин вечный одна из вех на пути от Христа Неизвестного, Освободителя, к ним» (2,106).
От бл. Августина Мережковский прямо указывает направление развития, устремлённого ко Вселенской Церкви, к Лютеру.
«И в лице Лютера будет отлучён Римскою Церковью (о, конечно, невольно, нечаянно!) св. Августин.
Если бы он только знал, какой будет у него ученик вылупившийся вдруг из яйца голубиного, змей монах Августинец, Лютер, то как бы он удивился, ужаснулся: Откуда это чудовище unde hoc monstrum? Мы теперь знаем, откуда: из движения Духа в веках и народах, от Иисуса, через Павла-Августина, к нам» (2,120).
Мережковский прав, утверждая генетическую зависимость протестантизма от некоторых тенеденций в католичестве. Но для него такое дальнейшее вырождение христианства есть торжество Духа. И не забудем: на том же благом для писателя пути отвержение и Православия.
Все рассуждения Мережковского нельзя назвать богословием, равно как и философией также невозможно: это эмоционально-эстетизированное переживание идей, порою очень глубокое, но не чистое.
От бл. Августина Мережковский перешёл к своей давней привязанности, не сразу обнаруженной, но несомненной, к тому, от кого он заимствовал непосредственно свою идею Церкви Третьего Завета, к Иоахиму Флорскому. Иоахим и его последователь Франциск Ассизский для Мережковского чистые приверженцы идеи Царства Божия на земле, религиозного варианта коммунистической утопии. Мережковский, впрочем, сразу хочет отмежеваться от того коммунизма, который уже господствовал как идеология в России: «Смешивать два коммунизма наш и XIII века всё равно что смешивать невинную девушку с блудницей, детскую улыбку св. Франциска с дряхлой усмешкой Ленина, утреннюю звезду с тускло-светящейся гнилушкой» (2,132).
А затем начинаются повторы всё тех же идей: «начал спасение мира Отец; продолжает Сын; кончит Дух. Это и сказал Иоахим, за семь веков до нас, и хотя погибал так же, как мы погибаем, но уже видел то, чего мы ещё не видим, единственную для мира надежду спасения Третий Завет» (2,142). Тут же снова мечты о Царстве на земле, о Вселенской Церкви, а где Вселенская Церковь там не обойтись без идеи, которая в наше время зовётся экуменической (всё по одному кругу вертится):
«За семь веков до нас понял Иоахим то, что, кажется, последние христиане наших дней начинают понимать или скоро начнут, что христианство может быть спасено не одной из двух поместных Церквей, Восточной или Западной, и не одной из бесчисленных церквей, в Протестантстве-Реформации, а только единою Вселенскою Церковью, потому что вся нисходящая за второе тысячелетие линия христианства есть не что иное, как медленный провал в пустоты, зазиявшие после Разделения Церквей» (2,147).
Такое суждение в системе воззрений Мережковского логически неизбежно. Впрочем, не стоит повторять всё одно и одно.
В воззрениях и жизненном поведении св. Франциска Мережковский узревает две стороны: силу Франциска, определяющую его стремление к Царству на земле, и слабость, приводившую к отступлениям от верного пути к нему. С одной стороны, Франциск превозносится над всеми христианами вообще: «За две тысячи лет христианства никто не доказал убедительнее, чем он, возможность Евангелия» (2,152). По душе Мережковскому и почти откровенное
отвержение Церкви в суждениях Франциска. «В этом смысле можно сказать, что Франциск не христианин, а ученик Христа, ещё до христианства: между Христом и Франциском как бы вовсе нет времени истории, нет христианства, нет Церкви» (2,152153). Но с другой стороны во Франциске двоение, несогласие между сердцем и разумом. «Сердцем он уже христианин Церкви Вселенской, а разумом всё ещё только римский католик; дух его уже всемирен, а душа и тело всё ещё только западные, римские» (2,156). Это, разумеется, плохо. (Но ведь это именно отражение несторианской двойственности Иисуса Неизвестного, которую исповедовал Мережковский.)