Это для гордыни нашей невподъём! Сами, собственным умом всего достигнем! Такое неправедное мудрствование ложно и оттого пагубно. Да что нам в том?
Вот одна из причин противодействия Церкви: гордыня понуждает.
Тут проблема многих, не одного Мережковского. То же мы встретили, вспомним, у Льва Толстого. «Самостоятельное прочтение» Евангелия определило ересиаршество Лескова. Это лишь ближайшие примеры, помимо многих случаев хулы на Духа у деятелей «серебряного века», в среде которых Мережковский не из последних.
Он твердит главные свои идеи, повторяя намеренно:
«И новым светом, ещё сильнейшим, озаряется главное прошение молитвы Господней о Царстве: первое царство Отца, второе Сына, третье Духа-Матери» (1,67).
«Бог есть не только Он, Отец, но и Она, Мать» (1,176).
«Три человечества: первое, до нас погибшее, царство Отца; второе, наше, спасаемое или погибающее, царство Сына; третье, за нами, спасённое, царство Духа-Матери. Вот почему и три Голубки: первая над Хаосом; вторая над Потопом; третья над водами Крещения» (1,177).
Рядом с этим не может не вспомнить он и о Вселенской Церкви, выводя её за пределы христианства. У него и Иисус оттого Неизвестный, что тоже пребывает за пределами этими: «Христос не христианин неимоверная истина» (1,109). Это всё то же заблуждение автора, давнее уже, и для него парадокс этот вовсе не парадокс: Христос потому не христианин и не может быть христианином, что христианство (по Мережковскому, не забудем) лишь малый этап, часть большого целого, и не может Бог быть ограничен такою малою частью, Он шире всех частей. Логично, но ложно.
Но в противоречии с самим собою Мережковский увлекается и незаметно начинает говорить о Христе только как о человеке. И сам вместо бесконечности суживает всё до конечного во всех проявлениях бытия. Всё хочется побольше узнать «Иисуса по плоти» и он на том сосредоточивается, прочее упуская даже из мысленного поля видения. «Вспоминал ли Иисус в эти последние дни Свои тот первый день, когда пришёл к людям с Блаженною Вестью о Царстве Божьем?» (1,235) так можно сказать только о человеке, но не о Боге. И не к этому ли сводится весь поиск «Неизвестного»?
«Кажется, случилось и с Петром то же, что со всем христианством: только что увидел Христа перестал видеть Иисуса; Бога узнал не узнал человека. Мог бы сказать и в эту Кесарийскую ночь, как скажет в ту, иерусалимскую, во дворе Каиафы: не знаю Человека сего.
Так же могло бы сказать и всё христианство: так же знает Христа, Бога, но не знает человека Иисуса» (1,402).
Да ведь тут своеобразная интерпретация давней несторианской ереси. Ничто не ново под солнцем
Поэтому Мережковский резко противопоставляет Церковь и Царство Божие: Церковь для Бога, Царство для человека. Одно с другим несовместимо. Уверенность в том автор навязывает Христу:
«Будет Церковь, значит: Царства не будет сейчас; могло быть, но вот отсрочено; мимо человечества прошло, как чаша мимо уст. Думает Иисус о Церкви, но не говорит о ней, как любящий думает, но не говорит о смерти любимого. Знает, что Церковь, вместо Царства, путь в чужую страну, вместо отчего дома; пост вместо пира; плач вместо песни; разлука вместо свидания; время вместо вечности. Церковь Его и наше, на земле, последнее сокровище, но Церковь вместо царства Божия пепел вместо огня. Знает Иисус,
что мерзость запустения станет на месте святом» (1,403).
Вот открывшаяся тайна: Иисус-человек, Иисус Неизвестный, намеревался установить Царство. Но Бог, Христос, определил быть Церкви. И скорбит Иисус, ибо знает: в том неизбежна мерзость запустения. Церковь заменила собою Царство: «Только что Церковь сказала: Я Царство, мир остановился на пути своём, и Царство сделалось недосягаемым: ради бесконечного прогресса отменён Конец; ради царства человеческого, всё равно, мирского, государства, или церковного, теократии, отменено Царство Божие» (1,283).
Нет, это сам Мережковский скорбит: сладкий кусок мимо уст пронесённым оказался.
Писатель, вглядываясь во время, задаёт вопросы искушающие, пытается вызнать то, чего знать не дано слабому уму человеческому. И вдруг как будто прозревает: «Людям дано знать лишь то, и настолько, что и насколько им всего нужнее знать» (1,189). Такие прозрения у Мережковского случаются, но слишком двоится его сознание, чтобы остановиться на одном. И своё двоение он навязывает Иисусу как некое начало священного безумия:
«Мёртвый ужас прикоснулся к сердцу Живого, лёд к раскалённому камню. Краем уха слышал не слышал шелест, шаг; краем глаза видел не видел, как сзади подошёл кто-то и сел на камень рядом.
Знал и теперь, сидя на камне, что, если взглянет на сидящего рядом, то увидит Себя как в зеркале: волосок в волосок, морщинка в морщинку, родинка в родинку, складочка одежды в складочку. Он и Не он Другой.
Где он, где Я?
Где я, где Ты?
Кто это сказал, он или Я?
Я или Ты?» (1,193).
А если не забыть, что Другой в системе понятий Мережковского Антихрист, то страшное получается двоение. И опять хула.
Само двоение это для того, кажется, необходимо, чтобы всегда быть готовым допустить рядом с идеей Царства Небесного Царство на земле: вместо Церкви. Тут опять всё та же задушевная давняя идея.