Повторяются дни и мои, и твои,
Повторяется всё только наша любовь
Никогда не повторится вновь (91).
Быть может, поэт бессознательно пришёл к тому, с чем можно одолеть скептический пессимизм Екклесиаста?..
Однако в кратком разговоре о тех, кто из огня гражданской войны оказался в сухом холоде чужбины, начавши именно там своё поэтическое бытие, мы как бы обошли поэтов, выходцев из «серебряного века», в изгнании продолживших творческое осмысление жизни, нагруженное прежним опытом, к которому добавились новые переживания, не изобильные счастливыми моментами. О них можно было сказать нечто и прежде, когда речь шла о начале века, но для целостности впечатления сосредоточим внимание на них в едином месте.
Владислав Фелицианович Ходасевич
Владислав Фелицианович ХодасевичХодасевич начинал поэтический путь, подобно
многим, утверждая безнадежность мира, беспросветность страдания в нём. Ранний Ходасевич воплощённое уныние.
Вокруг меня кольцо сжимается,
Неслышно подползает сон
О, как печально улыбается,
Скрываясь в занавесях, он!
Как заунывно заливается
В трубе промёрзлой ветра вой!
Вокруг меня кольцо сжимается,
Вокруг чела Тоска сплетается
Моей короной роковой (12)*.
1906
*Здесь и далее стихотворения В.Ходасевича даются непосредственно в тексте по изданию: Ходасевич Владислав. Собр. соч. Т.1. Ardis, 1983; с указанием страницы в круглых скобках.
Тоска, заметим, обозначена как некое божество: с заглавной буквы.
Впрочем (повторимся): кто с подобного в юности не начинал? В ранние годы весьма часто уровень надежд, притязаний, ожиданий, идеалов не соответствует уровню реального бытия мира и собственных возможностей в нём. Это способно навести уныние, хоть на время. Иное дело: удастся ли одолеть наваждение, и на что станет опираться человек в своей внутренней борьбе с ним, и крепка ли та опора. И ещё: внешний мир не доставит ли новых причин для отчаяния?
Изредка блеснёт спокойная мудрость:
Блистательная ночь пуста и молчалива.
Осенних звёзд мерцающая сеть
Зовёт спокойно жить и умереть (39).
1908
И следом:
Какое тонкое терзанье
Прозрачный воздух и весна,
Её цветочная волна,
Её тлетворное дыханье (39).
1911
Не вослед за Блоком ли он сопрягает весну и тление? Иные ассоциации тоже не радостны. Стихотворение «Зима» (1913), например, начинается:
Как перья страуса на чёрном катафалке,
Колышутся фабричные дымы.
Можно бы и далее цитировать Зачем?
Впрочем, это ощущения внутреннего человека. А что внешний мир? Он преподнёс революцию. Февральскую, как и многие, Ходасевич принял с восторгом. Но и к большевикам поначалу как будто некоторую симпатию питал. 10 февраля 1920 года писал Б.Садовскому: «Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу»9.
Правда, вскоре, в июне 1922 года, от большевизма бежал в Европу. И в письме к М.М.Карповичу (1926) утверждал:
«Вы говорите: я бы вернулся, если б была хоть малейшая возможность жить там, не ставши подлецом. В этом если бы самая святая простота, ибо ни малейшей, ни самомалейшей, никакой, никакейшей такой возможности не имеется. Подлецом Вы станете в тот день, когда пойдёте в сов. консульство и заполните ихнюю анкету, в которой отречётесь от всего, от самого себя. (Не отречётесь так и ходить не стоит.) А каким подлецом Вы станете, ступив на почву СССР, об этом можно написать книгу»10.
Резко слишком, но не постиг ли поэт ещё в те давние годы то, до чего иные отечественные мудрецы додумались гораздо позднее.
Но все эти политические пристрастия и догадки вторичны. Ходасевич сумел приблизиться к религиозному пониманию своей судьбы.
Проходит сеятель по ровным бороздам,
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю чёрную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрёт и прорастёт.
Так и душа моя идёт путём зерна:
Сойдя во мрак, умрёт и оживёт она.
И ты, моя страна, и ты, её народ,
Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год,
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путём зерна (73).
1917
Подоснову этого образа кто же не узнает? Даже тот, кто Евангелия в руках не держал, но к литературе внимателен, эпиграф к «Братьям Карамазовым» вспомнит.
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24).
Держа это в памяти, мы уже не столь мрачно оценим его известные строки «Себе» (1923), могущие показаться едва ли не самыми безнадежными во всей русской литературе (приводим по ранней редакции):
Не жди, не призывай, не верь.
Что будет есть уже теперь.
Глаза усталые смежи,
О счастии не ворожи.
Но знай: прийдёт твоя пора,
И шею брей для топора (380).
И всё же: безнадежность не отпровергается ли памятованием евангельской истины? Поэт прорывается к пониманию того, что нечто важнейшее в бытии может
быть недоступно человеку по его слепоте к сущему. Вот символическое осмысление этого стихотворение «Слепой» (1923):
Палкой щупая дорогу
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого