Мне приснились туареги
На верблюдах и в чадрах,
Уходящие в набеги
В дымно-розовых песках.
И опять восторгом жгучим
Преисполнилась душа.
Где мой дом? И где мне лучше?
Жизнь повсюду хороша!
И, качаясь на верблюде,
Пел я в жаркой полумгле
О великом Божьем чуде
О любви ко всей земле (126).
Вот это-то и помогает подлинно приять в душу всё, ниспосылаемое человеку, любовь к Божьему миру даже в неизбежности ухода из него.
Глядеть, глядеть! И глаз не отрывать,
И знать, что никогда не наглядеться
На Божий мир. Какая благодать,
Какая радость для стареющего сердца.
И здесь, в чужом, и там, в родном краю,
В деревне под Парижем и в станице,
Где жёг огнём я молодость свою,
Чтоб никогда потом не измениться,
Всё тот же воздух, солнце О простом,
О самом главном: о свиданьи с милой
Поёт мне ветер над её крестом,
Моей уже намеченной могилой (188).
Потрясающие строки, ибо слагаются они и впрямь над будущею могилою своею.
Но он нашёл верную опору: упование на Промысл:
«В скитаньях весел будь и волен,
Терпи и жди грядущих встреч,
Тот не со Мной, кто духом болен,
Тому не встать, кто хочет лечь.
Простор морей, деревья пущи
И зреющий на ниве злак
Откроют бодрым и идущим
Благословляющий Мой знак.
В лицо пусть веет ветер встречный,
Иди и помни: Я велел»,
Так говорил Господь, и Млечный
На тёмном небе путь блестел (86).
Как созвучно это более поздним ахматовским строкам: «В каждом древе распятый Господь, //В каждом колосе тело Христово, //И молитвы пречистое слово //Исцеляет болящую плоть». Как Тютчев, как Ахматова, как Шмелёв, Туроверов узревает в природе указующие знаки Божьей премудрости. Нужно вновь вспомнить слова святого Максима Исповедника: «Весь мысленный мир таинственно и в символических образах представляется изображённым в мире чувственном для тех, кои имеют очи видеть»8. Поэтому: Млечный путь для поэта есть символ пути небесного, пути Господня он ощущает своё призвание идти именно этим путём, одолевая на нём все тяготы и сомнения.
Так кто же я? Счастливый странник,
Хранимый Господом певец,
Иль чернью проклятый изгнанник,
Свой край покинувший беглец?
И почему мне нет иного
Пути средь множества путей,
И нет на свете лучше слова,
Чем имя родины
моей?
Так что же мне? Почёт иль плаха,
Когда в толпу швырнёт с размаха
Вот эту голову палач.
Ах, всё равно! Над новой кровью
Кружиться станет вороньё;
Но с прежней верой и любовью
Приду я в Царствие Твоё (103104).
Сам дар свой поэтический, своё призвание Туроверов нёс как долг следования Божьей воле. Испытания же ниспосланные как проверку решимости следовать ей.
Мне Сам Господь налил чернила
И приказал стихи писать.
Я славил всё, что сердцу мило,
Я не боялся умирать,
Любить и верить не боялся,
И всё настойчивей влюблялся
В своё земное бытиё,
О счастье верное моё!
Но просветлённая любовь
К земле досталась мне не даром
Господь разрушил отчий кров,
Испепелил мой край пожаром,
Увёл на смерть отца и мать,
Не указав мне их могилы,
Заставил всё перестрадать,
И вот, мои проверя силы,
Сказал: Иди сквозь гарь и дым;
Сквозь кровь, сквозь муки и страданья,
Навек бездомный пилигрим
В свои далёкие скитанья,
Иди, Мой верный раб, и пой
О Божьей власти над тобой (113114).
Поэзия становится для Туроверова средством общения с Творцом.
Не наяву, а в том счастливом сне,
Когда я вдруг заговорю стихами,
И Сам Господь в стихах ответит мне;
Но будет тайным разговор меж нами (135).
И одновременно он признаёт со смирением, как мало достоинства в его труде на весах Божьего суда.
Сколько веса в этой бедной лире,
Певшей о земном и для земных?
Ангел молча подбирает гири,
Выбирая самый лучший стих
О, как все они теперь убоги,
Эта плоть и эта кровь моя,
В судный час пред Богом, на пороге
Нового простого бытия (158).
Среди русских поэтов Туроверов выделяется особою темою своею: он сознаёт себя певцом казачества. Казаки для него испокон века выделенный Божий народ. Народ, которому покровительствует Сам Спаситель, народ, за который перед Престолом Вседержителя заступаются святые, говоря о тяжком пути казачества, о защите им Божией правды, о следовании Божьей воле. Можно было бы много назвать и привести здесь стихов, этой теме посвящённых, но ограничимся лишь молитвою, возносимою поэтом к Богу за своих собратий.
Отныне, навеки и присно!
Господь, оглянись на слугу:
Для Тебя ведь казачьи письма,
Как святыню я берегу.
Они писаны потом и кровью,
Непривычной к писанью рукой,
С твёрдой верой в Тебя, и с любовью
К человеческой правде мирской.
И во сне, как в священном обряде,
На коленях, во прахе, скорбя,
Я стою пред Тобой на докладе
За бездомных прошу я Тебя:
В чужедальних краях, без причала,
Казакам и не снится покой
Приласкай на земле их сначала,
А потом у Себя успокой (188189).
Мысль о казачестве и память о родине для Туроверова неразрывны это несомненно.
Конечно, как и у всякого подлинного поэта, творчество Туроверова не ограничено лишь несколькими темами, но нам приходится вынужденно ограничивать себя. Простимся с ним сознавая неповторимость этого творчества, как и неповторимость любой личности, независимо от масштабов её.
Возвращается ветер на круги свои,