Недель Аркадий Юрьевич Интимная идеология
ПРЕДИСЛОВИЕ
1930-е наиболее сложное, драматическое невоенное время, которое случилось в России в XX веке, и вряд ли кто-то об этом будет спорить. Однако его драматизм, требовавший напряжения сил почти на сверхчеловеческом уровне, сравнимый только что с периодом заката аттического мира в Древней Греции в V в. до н. э., свидетелями которого стали великие греческие трагики, такие, как Еврипид и Софокл, когда благодаря их пристальному всматриванию в политическую жизнь своей эпохи, в человеческую природу, благодаря их изучению самых мощных людских эмоций у нас теперь есть язык описания нас самих эмоциональная lingua franca. Ею, и ничем иным, мы сегодня обдумываем и описываем собственные чувства от самых смутных, о которых порой не хотим знать и прячемся от них в поступках, позже вызывающих сожаление, до самых явных, декларируемых и руководящих повседневной жизнью.
Вместе с языком греческие трагики создали еще и антропоса того, которым мы во многом являемся. Чувствовать вину, переживать за близких, предавать друзей или, напротив, жертвовать собой во имя любви к другому и многое прочее модели поведения, придуманные литературой периода заката аттической цивилизации. Как и ощущать трагизм ситуации и не искать из него выхода, принять судьбу мойру, тухе (μοίρα, τύχη) или быть подчиненным «воле судеб», πως έτυχες εδώ греческая модель поведения, как и следовать богине Ανάγκη (Ананке), неизбежности и обстоятельствам, независящим от нас никак.
Всему этому нас научила литература, не столь даже важно, внимательно прочитанная или нет. Эта литература, созданная на излете эпохи, которой более никогда не суждено повториться и греки об этом знали несмотря на циклическое восприятие времени из слов и предложений превратилась в культурный код, в чем-то более сильный, чем генетический. Медея, мстящая сопернице, дочери царя Креонта, за уведенного Ясона, доходит в своем чувстве мести до отрицания женской природы и материнства, умертвив своих с Ясоном собственных детей. Месть мужу становится вселенской, когда на колеснице Гелиоса Медея с трупами детей отправляется в иной мир. И тот же драматург, Еврипид, рассказывает своим соотечественникам историю об Алкесте, пожертвовавшей собой ради спасения своего мужа, Ферско-го царя Адмета, забывшего во время жертвоприношений на свадьбе упомянуть Артемиду и этим навлекшего на себя ее сильный гнев. В «Электре» заглавная героиня, жена и убийца царя Агамемнона Клитемнестра, получает по заслугам
ее в свою роковую необходимость, έξ αναγκαίας τύχης, если использовать выражение Софокла, в то время как Каренина приняла за роковую необходимость собственный уход из жизни.
«Социалистический реализм» термин, которым начиная с 1932 года обозначали любое официальное художественное творчество и суть которого до сих пор до конца неясна ничего не поменял во взаимоотношениях литературы и так называемой реальности, скорее напротив, он еще больше «трагизировал» реальность в древнегреческом смысле слова. Последняя, если совсем просто, начала подгоняться к литературным вымыслам, мечта стала важнее происходящего на глазах, она или ею осуществлялось конструирование социального и политического пространства, истории и «нового человека». Человек перестал быть данностью, превратившись в проект, в будущее, которое замещало собой настоящее. Новый советский человек жил в творимом им мифе, где доведенные до предела человеческие силы перенесли эмоции, чувства, страсти, некогда открытые греками, на глобальный масштаб. Отдельный человек теперь конформен обществу в целом, в математическом смысле, когда при отображении сохраняются качества одного в другом. Не существует индивидуальных чувств, интимных переживаний, которые бы не испытывал весь социум в целом, и наоборот: эмоции и переживания всех отображены в одном без потери их качества. Такая социальная геометрия привела к жизни то, что я назвал «интимной идеологией» отсюда название книги.
Интимная идеология способ организации социального пространства, при котором различия между частным и всеобщим исчезают. Статья того же Сталина или кого-то из кремлевских руководителей в газете «Правда» могла быть обрамлена письмами трудящихся, где тракторист или доярка писала о своих успехах или высказывала свое мнение о великих достижениях в сельском хозяйстве. Рабочий в той же газете мог поделиться своими думами об улучшении процесса контактной сварки, а рядовой партиец высказать критику в адрес своего начальника. Все эти тексты умещались в одном поле, образуя своеобразную газетную икону, в чьем поле оказывался каждый читатель сталинистской прессы от вождя до рабочего и школьника. Эта «икона» формировала психические и чувственные подобия у нового человека, ощущение его полной сопричастности целому, а целое социум воспринимался как индивид, личность, только большего масштаба.
Литература усилила работу с реальностью так, как никогда прежде. Сталинские писатели заняли место древнегреческих драматургов, потеснив собой старых авторов, вроде Достоевского и Толстого, последние с большим или меньшим успехом (в зависимости от периода) сохраняли статус классиков, но уже не могли претендовать на роль конструкторов реальности. Петр Павленко, один из столпов сталинской прозы, обладатель самых высоких литературных наград, даже рискнул сконструировать голос самого вождя, предоставив возможность своему главному персонажу в романе «Счастье» (1947), Алексею Воропаеву, встретиться и поговорить со Сталиным. На такой эксперимент также решился Семен Бабаевский, другой апостол худлита эпохи, когда дал простому колхознику побеседовать с вождем о бессмертии. Встречи простых людей, солдата или колхозника, с вождем происходили в том же поле социальной, общей интимности, стирая, подобно мифу, четкие разграничения мира смертных людей и богов. Однако это было, скажем так, техническим приемом новой идеологии, одним из, если не самым важным, визуальным инструментом все должны стоять поблизости, в досягаемости друг для друга. Контентное ядро культуры сталинизма было иным, оно в книге описывается как своего рода новое средневековье, только с измененной координатой: с вертикали на горизонталь. Если Средневековье Запада стремилось ввысь, о чем лучше всего нам говорят готические соборы, то сталинизм усматривал трансцендентное в горизонте поезд, мчащийся в коммунизм, одна из самых стойких метафор или форм чувственности эпохи.