Благодаря всем этим церковным делам я уже ребенком знал, кто я такой: папа плотник, а мама, совершенно очевидно, девственница; так что стремление к мученичеству было у меня довольно сильным. Когда несколько лет назад моя жена Мэгги сказала, что никогда всерьез не задумывалась о человеческой смертности, я вдруг стал рассказывать, что с самого детства в моей жизни не было ни дня, чтобы я не думал о собственной смерти. Я всегда воспринимал себя как избранного, всегда думал, что во мне есть что-то особенное, это с легкостью трансформируется в вещи совершенно неправильные,
если не иметь должной бдительности. Но здесь меня выручал юмор. Когда я смотрю на других режиссеров а они все абсолютно сумасшедшие люди, каждый считает себя Господом Богом, я спрашиваю: как преодолеть это ощущение, как перестать чувствовать себя Мессией с готовыми ответами на все вопросы. Я не раз испытывал ощущение, что понимаю суть вещей, не раз было желание слегка подчистить и подправить этот мир, но каждый раз чувство юмора подсекало подобные порывы на корню. «Я сражаюсь не за себя, а за дарованный мне талант» эта идея связана с религиозным воспитанием. Хоть я и не Мессия, но у меня есть немало того, что нужно защищать от людей, стремящихся все это уничтожить.
К какой церкви принадлежала ваша семья?
К пресвитерианской. В Миннесоте мы, кажется, ходили в епископальную церковь, а когда переехали в Лос-Анджелес, стали пресвитерианцами, потому что там можно было выбирать только между лютеранами и пресвитерианцами. Чего точно нельзя было делать, так это пройти на один квартал дальше и присоединиться к католикам папистам и рабам Рима! Думаю, посещение Церкви было делом само собой разумеющимся, частью местной жизни. И когда я вспоминаю Миннесоту, то всегда думаю о людях, которые нас окружали. В основном это были скандинавы: Хансоны, Джонсоны, Стенсоны, мы, нескандинавы, называли их всех «скандахувами». О мире, в котором я вырос, пишет Гаррисон Кейллор. Думаю, ко времени братьев Коэн этот мир как-то поменялся, но дух места тем не менее сильно ощутим и в их картине «Фарго». Я помню, как люди собирались все вместе и пекли пироги перед ярмарками. Мне очень не хватает этого чувства общности, но в то же время я сам всегда старался как можно дальше от него отстраниться. Может, в том и штука, что общество (даже очень узкое) лучше семьи, потому что в семье тебе не дано выбирать родственников, а в обществе можно хоть как-то влиять на то, с кем общаешься.
Я всегда бежал от семьи, потому что мне хотелось иметь необычных, интересных родственников, а мои были самыми заурядными американцами. Так что детьми мы почти все время проводили в лесу, все время что-нибудь строили. Помню, мы с отцом соорудили трехэтажный домик на дереве, он стал центром нашей лесной жизни. Три этажа внутри плюс открытая терраса на крыше. Сам домик был, наверное, небольшой, но я помню, что зимой мы прыгали с него в огромные сугробы, и суть была в том, чтобы в прыжке задеть рукой за провода.
Фокусы тоже были моим детским увлечением. Помню, отец соорудил для меня маленькую деревянную будку, выкрасил ее в красный цвет, прибил разные вывески и объявления там я и давал свои представления, по большей части совершенно ужасные. С раннего детства я прослыл клоуном, потому что либо сразу вел себя максимально глупо, либо ставил себя в глупое положение, когда подготовленный со всем тщанием фокус в конце концов проваливался. Помню, на втором этаже нашего трехэтажного домика была лестница, ведущая к двери на верхний этаж, так вот первая в жизни подстава, которую я устроил, состояла в том, что рядом с этой дверью я приделал пробку, из которой торчала игла: стоило нажать на пробку, как игла впивалась тебе в палец. Рядом с пробкой я повесил табличку «Не нажимать». Понятное дело, тут же нашелся какой-то умник, который пытался захватить наши позиции: он поднялся по лестнице, увидел табличку и тут же не нажал даже на пробку, а врезал по ней со всей дури, после чего послышалось: «Мать вашу!» Игла вошла ему в руку, он свалился с лестницы и оттуда упал на землю. Потом было много беготни, он грозился меня убить. Мне кажется, я всегда старался быть искренним, никогда не скрывал своих намерений но мне никогда никто не верил.