Сань, оживился Клим, чего тебе скажу. Я тут застолбил одну врачиху. Ну, блин, веришь ли, бабак как лошадь. Стати ядреные, глазищи горят. Я ей намекнул, что костыли для любви не помеха.
А она что?
Хохочет. Сделала вид, что не поняла. А сама вся дрожит. Не-е, Сань, я на нее без слез глядеть не могу. Но немного в возрасте. Наверное, лет за пятьдесят. Седая вся, Сань, и при походке колышется, как волна. Я, Сань, гадом буду, если ее не уделаю.
Саньку не нравилось настроение друга. Он уже рассказал вкратце, как отбил бабки, но его рассказ почему-то не произвел на Клима сильного впечатления. Санек подозревал, что вместе с ногой и глазом у кореша что-то повредилось в черепушке. Про эту врачиху, Дору Викторовну, он третий раз принимался заново говорить. При этом со все более живописными подробностями. Саньку надоело его слушать, и он сообщил, что хочет месячишко покантоваться за городом, на даче у стариков, пока все не уляжется. Там его вряд ли достанут. У отца шесть соток в глуши, аж за Волоколамском. Туда нормальные пацаны не заглядывают, а местных он всех знает как облупленных. Есть у него там агентура. Если появятся чужаки, обязательно предупредят.
Тебе тоже, Клим, надо бы остеречься. На тебя Толян первым дело выйдет.
Плевать, беззаботно отмахнулся кореш. У нас внизу ОМОН дежурит. Полный, блин, отпад. Этих не купишь. Чугунная отливка. Я к ним сходил покурить, ну, так, познакомиться на всякий пожарный, чуть вторую ногу не сломали.
За что?
Да ни за что. Чтобы не маячил Слышь, Сань, может, познакомить тебя с врачихой?
Зачем?
Как зачем? Свой человек в реанимации, всегда пригодится.
Допили сосуд и Санек проводил друга в палату. Кроме него, там лежали еще трое старик с переломом шейки бедра, пожилой дядька со сломанной рукой
и черноусый молодой хачик по имени Зундан. У хачика дела были плачевные. Он ночью куда-то спешил на станции Москва-Сорти-ровочная и, видно, был под балдой, неаккуратно спрыгнул с платформы и сломал обе пятки. Это само по себе неприятно, так вдобавок, пока валялся на путях без сознания, обчистили под ноль: не осталось ни документов, ни копейки денег. В Москве он был проездом, похоже, с разведкой, и за помощью ему обратиться было не к кому. Но и это не все. В отделении кончились казенные костыли, хачика поставили на очередь (если кто выпишется или помрет), и вот уже третью неделю, загипсованный на обе ноги, он лежал в постели, как прикованный, не мог даже добраться до туалета. По национальности Зундан был турок, хотя зачем-то выдавал себя за таджика. Саньку стало неловко, когда увидел печально сияющие глаза несчастливца: он уже который раз обещал купить костыли в аптеке и опять запамятовал.
Извини, старина, повинился перед хачиком. Соображал ка совсем развинтилась. Был рядом с аптекой, из башки выдуло.
Ничего, трагически улыбнулся Зундан. Не волнуйся, Саша. Скоро Климушку выпишут, он свои оставит.
Не раньше, чем через две недели, уточнил Клим. Ты за это время весь провоняешь.
Не провоняю. Меня Оленька спиртом протирала.
Хачик держался мужественно, вся палата его жалела.
Подкармливали, поддерживали морально. Но с костылями надежда, действительно, только на Санька с Климом. У стариков откуда деньги? Они каждый день подсчитывали, сколько сэкономили на больничной жратве. Сумма набегала немалая, но на костыли не скопишь. «В прежние времена, вспоминал Иван Иванович, который сломал бедро, осту-пясь в подъезде, когда я работал на кафедре, я бы тебе, сынок, целую инвалидную коляску справил, а нынче сам знаешь, чего у нас в России творится. Радуйся, пока живой».
«Реформа, солидно поддерживал слесарь Фомин, поломавший руку, когда пьяный разгружал машину с кирпичом. Надо терпеть».
Может, коньячку примешь? спросил Санек. Тут осталось на полпальца.
Приму, обрадовался турок. Коньяк боль снимает.
Только не ори среди ночи, что срать хочешь, предупредил Клим.
Не буду орать, уверил турок, Я все дела уже сделал.
Вскоре Санек распрощался с друганом, пообещав навестить денька через три-четыре. Вышел из больницы в теплый, августовский вечер. Был не пьяный и не трезвый, но на душе кошки скребли. Уселся в «жигуленок», закурил, оста-вя дверцу открытой. Хорошо думалось в вечерней тишине.
Он так и не рассказал другу о главном, о Тайне. Как-то язык не повернулся. А рассказать было о чем. Накануне все получилось слишком гладко. Сеструха Толяна четко выдала бабки, ровно двадцать штук «зеленых» сотенными купюрами, упакованных в бумажный пакет, словно специально приготовленных. Вела себя как бухгалтерша. «Пересчитай», сказала сухо. Они стояли возле лифта. «Я тебе, детка, и так верю», ответил Санек. Пересчитал уже в машине. Без обмана, точно.
Когда приехал домой, Толян был еще в отключке. Таина ждала на кухне полусонная. Он без промедления выдал ей оговоренную долю. Пересчитывать при нем она тоже не стала. Любезно предложила обмыть акцию. Пили не водку, а массандровский портвейн, который подействовал на нее благотворно. Девушка расслабилась, ее глаза потеплели. Но в этом потеплении не было ничего личного, ничего такого, что предполагало бы возможность любовных утех. Хотя обстоятельства сложились возбуждающие: кухня, ночь, вино, крупные бабки, свалившиеся с неба. Однако Таина смотрела на него, как строгая учительница на школьника-недоум-ка, который неожиданно для всех решил трудную задачку.