Быть может в наших задачах нам поможет разобраться пример одного из возжигателей аустерлицких огней эпохи буланжизма великого духом инвалида телом скромного родоначальника французской доктрины.
Я еще раз должен извиниться за скромное положение героя моего очерка. Это уже не блестящий начальник генерального штаба великой, хотя и пестрой военной державы, а журналист, скрывавшийся под инициалами G.G. Жорж Жильбер. Впрочем, все мы, работающие на военно-литературной ниве, можем гордиться коллегой Жильбером. В посвящении к одному из сборников его статей содержится заявление автора о той иллюзии возможности быть полезным родине, которую он сохранял во время своей журнальной работы... Когда теперь пересматриваешь пожелтевшие страницы изданий девяностых годов и когда всматриваешься в пройденный за последнюю четверть века французской армией идейный путь, то рождается полная возможность ответить на сомнения умершего еще в 1901 году военного критика: да, он принес своей родине огромную пользу, и Жильбер, как родоначальник доктрины, заслуживает, быть может, постановки на один уровень с Конрадом фон Гетцендорфом. В нашей газетной полемике мы перестаем уважать огонь человеческой мысли, мы забываем, что и Москва сгорела от трехкопеечной свечи. Бережнее, господа, ко всему, что светит не отраженным светом!
Мой герой капитан в отставке чрезвычайно интересен сам по себе. Он окончил курс высшей военной школы в период неоспоримого господства в ней пруссомании, но не окунулся в то море житейской суеты, которое образует прохождение службы каждого офицера генерального штаба. Еще почти на школьной скамейке его разбил паралич и уложил навеки в постель. У Жильбера крылья были действительно подрезаны, физически он был оторван от армии, но тем свободнее он мог предаваться размышлению над убожеством национальной мысли, которое выражалось в рабском послушании немцам его профессоров. Мысль Жильбера не была подавлена болезнью и не поддалась горькому отчаянию. Именно он, бессильный, безногий офицер, мог до глубины прочувствовать, какую цену имеет идейная подготовка к войне. И Жильбер твердил всей Франции, что спасение заключается не в том, чтобы копировать наследственного врага, а в самостоятельной
работе, в вере в национальный гений Франции, в необходимости воздвигнуть французское учение о войне из подлинных французских материалов, а не из нелепого восхищения победителем Мольтке. Жильбер требовал для Франции идейного реванша у немцев прежде, чем можно будет воплотить в жизнь мечту об общем реванше. Вслед за Виктором Гюго он повторял, что полезно думать о том, что раньше победа улыбалась и нам [...]
Как Драгомиров почувствовал острую необходимость опереться на Суворовскую науку побеждать, так и Жильбер пришел к необходимости ответить на прекрасные исторические труды прусского генерального штаба, посвященные прусским победам, историческими трудами еще большей научной стоимости, посвященными периоду наибольшего боевого расцвета Франции Наполеоновской эпохе. Учившиеся в нашей академии на рубеже XIX и XX столетий переживали отраженный удар проповеди Жильбера в виде наводнения курса наполеоновскими походами и притом по преимуществу теми, к которым мы не имели никакого касательства. Тогда пруссомании еще не было, и мы делали то же, что и французы.
Принц Гогенлоэ, в своих стратегических письмах, утверждал, что самые юные ученики и преемники Наполеона это прусские генералы, только что победившие в 1870 году; они превзошли своего наставника, так как их стратегия более обдуманна и более решительна, чем наполеоновский метод.
Эта мысль нашла широкое распространение в Германии и в штундистских кругах. Основной пункт французской доктрины это полемика, возражение против этого прусского натиска на самые дорогие французам боевые заветы. Читатель усматривает, какая пропасть между доктриной и наукой: последняя в голову своего учения, конечно, не может ставить полемику, тогда как доктрина, защищающая уже в мирное время, в области идей, национальную независимость, не только может, но и должна ориентироваться по полемике против главного врага.
Сам Жильбер выступил с превосходной параллелью между Йенской операцией Наполеона и начальной операцией 1870 года, руководимой Мольтке, где ясно оттенил превосходство Наполеона над прусскими генералами. Но главной его заслугой было создание во Франции, по его программе, военно-исторического отделения. У нас, после неудачного опыта с комиссией по описанию русско-турецкой войны, существует серьезная и обоснованная оппозиция против всяких штатных военных историков. Действительно, военное ведомство, кующее оружие на врага, только тогда окажется вправе содержать военно-историческое отделение генерального штаба, если оно будет чувствовать потребность в идейном оружии для защиты своей доктрины от посягательств соседей. Между Францией и Германией идейная борьба оказалась, с успехом проповеди Жильбера, столь напряженной, что против регулярных сил прусского военно-исторического определения, в котором работали лучшие офицеры генерального штаба под непосредственным руководством Мольтке и его преемников, нельзя было возлагать надежды на одну частную инициативу и потребовалось дать регулярный отпор в виде французского же военно-исторического отделения, блестящий состав которого дал ряд высокоценных капитальных трудов; это была тяжелая артиллерия, поддержавшая начатую буланжистским журналистом контратаку и до сих пор хранящая память своего передового бойца. Когда читаешь критику австрийской печати наших действий в войны 1877 и 1904 года, и в то же время слышишь гимн похвал австрийскому оружию за подавление восстания в Боснии в 1878 году нескольких тысяч турецких запасных, потребовавшего мобилизации 200 000 армии, то начинаешь думать, что и у нас нашелся бы круг деятельности боевому военно-историческому отделению. Пока же, в идейном отношении, все наши надежды на партизан...