Мужчина стоял в коридоре и курил, она сжалась и проскользнула мимо него, не задев.
Ты где была так долго? поинтересовался Вильгельм.
Шарлотта не ответила. Села, стала смотреть в окно. Смотрела на поля, холмы, смотрела и не видела их. Удивлялась, что сейчас чувствует прежде всего злость. Удивлялась тому, о чем сейчас думает. Думала, что ей нужно думать о чем-то более важном. Но она думала о своей швейцарской печатной машинке без буквы «ß». Она думала о том, кто будет наслаждаться пятьюдесятью банками Nescafe. Она думала о «царице ночи», которую вернула (по мизерной цене!) в цветочную лавку. Она думала, в то время как за окнами мелькал пустой фильм, в то время как по полю полз трактор
Трактор, произнес Вильгельм.
в то время как поезд остановился на маленьком грязном вокзальчике
Нойштрелиц, произнес Вильгельм.
в то время как пейзаж становился ровнее и безутешнее, в то время как за окнами проносились ровные ряды сосен, прерываемые мостами, улицами и железнодорожными переходами, на которых никто никогда не стоял в ожидании, в то время как телеграфные провода бессмысленно перепрыгивали от столба к столбу, а по окну начали косо ползти капли дождя она вспоминала о том, как почти год назад Вильгельм сидел на лежаке, вспоминала его сухие бледные икры, торчащие из брючин.
Вот так да! Вуальку отрезала. воскликнул Вильгельм.
Да, ответила Шарлотта. Вуальку отрезала.
Вильгельм рассмеялся. Белки глаз сверкали на загорелом лице и угловатый череп блестел, как отполированная кожа для обуви.
Ораниенбург: указатель на улице. Вспомнились кафешки, где за пару пфеннигов можно было купить кофе и в тени каштанов поедать захваченные из дому бутерброды. Вспомнились пляжи, по-воскресному одетые люди, голоса торговцев с лотками и запах горячих жаренных сарделек. Сейчас, подъезжая к Ораниенбургу, ей на секунду показалось, что это какой-то другой, неизвестный ей Ораниенбург скопление бессмысленно рассеянных зданий, которые все до единого выглядели покинутыми, если они вообще когда-либо были жилыми.
Сломанный телеграфный столб. Военные машины. Русские.
Женщина с велосипедом стояла на железнодорожном переезде, в корзинке сидела собака. Неожиданно Шарлотта поняла, что терпеть не может собак.
И вот, Берлин. Разрушенный мост. Фасады со следами пуль. Разбомбленный дом выставил напоказ свою жизнь: спальня, кухня, ванная комната. Сломанное зеркало. Ей даже показалось, что она разглядела стаканчики для зубных щеток. Поезд проехал мимо этого здания медленно, как на экскурсии. Шарлотте было даже как-то жаль жителей этой страны столько усилий! Ничто не показалось ей знакомым. Не было ничего общего с тем Большим городом, откуда она уехала в конце тридцатых. Магазины с убогими, от руки написанными вывесками. Пустынные улицы. Почти нет машин, совсем немного прохожих. И вот снова очередь, перед каким-то зданием. Стоящие в ней бесчувственны, бесцветны. Несколько рабочих посреди этой безнадежности латают крошечный кусок улицы.
Затем рельсы начали расходиться.
Остбанхоф, сказал Вильгельм.
На непослушных ногах Шарлотта проковыляла по коридору. Тормоза завизжали. Вильгельм спустился, подхватил чемоданы. Спустилась Шарлотта. Небо над вокзалом вот что она узнала первым. Голуби на железных балках. С другой стороны, с перрона городской электрички, объявление врастяжку:
Внимааание, пооооезд прибываит!
Шарлотта осторожно оглядела перрон.
Что-то ты лицом совсем пожелтела! сказал Вильгельм.
[глава III] 1 октября 1989
Воскресенье.
Тишина.
Только приглушенное чирикание воробьев, если прислушаться, проникало сквозь полуоткрытое окно спальни, лишь подчеркивая эту тишину. Это была тишина отрезанного от мира места, уже четверть века дремлющего в тени пограничных сооружений, без сквозного проезда, без строительного шума, без современной садовой техники.
В эту тишину коварно ворвался телефонный трезвон.
Иногда Ирине казалось, что уже по тому, как звонит телефон, она могла распознать, что звонит Шарлотта. Она лежала в кровати на спине, подогнув ноги, слышала сквозь дверь в спальной, как Курт прошел из кухни, как скрипел под
ним паркет, пока он своими шагами отмерял шесть метров комнаты. Как он наконец-то снял трубку и сказал:
Да, мамочка.
Ирина закрыла глаза, скривилась. Постаралась подавить злость.
Нет, мамочка, произнес Курт. Александра у нас нет.
Когда он разговаривал с Шарлоттой, то называл Сашу Александром, что резало слух Ирине чтобы отец собственного сына называл Александром, русские так говорят, только когда общаются на «вы».
Если вы договорились на одиннадцать, сказал Курт, то он наверняка в одиннадцать придет Алло?.. Алло!
Очевидно, Шарлотта положила трубку ее новый трюк: просто класть трубку, когда она теряет интерес к разговору или когда получила всю интересующую ее информацию.
Курт вернулся на кухню.
Ирина слышала, как он гремит и грохочет готовит завтрак. С недавних пор Курт вбил себе в голову, что по выходным завтрак должен готовить он. Наверняка, чтобы доказать, что и он за равноправие.
Ирина поморщилась и взгрустнула об упущенном утреннем часе единственном часе, принадлежащем ей, когда никто не звонил, никто не действовал ей на нервы, когда она в полнейшей тишине пила кофе и выкуривала свою первую сигарету, прежде чем приняться за работу, какое же удовольствие. Так же, как и маленькая рюмочка шнапса, которую она иногда, в последнее время, себе позволяла. Всего лишь одну, железное правило. Чтобы вооружиться на день. Чтобы вынести дурдом.