21. IX.42 вечер
Милуша мой, Ваньчик!
Пишу тебе еще Все думаю, думаю сердцем как-то думаю о тебе. Ты, Ваньчик, только сожги эти письма, а то я бояться буду, что свою болезнь тебе еще передам. Но мне самой-то совсем хорошо: t° вечером 35,8°. Это у меня всегда так после жара. Что было не знаю. Как скучно лежать. Если бы встать завтра!
А знаешь о чем я думаю?.. Я вспоминаю год назад. Это был чудный, ясный день, тепло, как летом. Я писала тебе письмо. Я помню _к_а_к_ я тебе писала. Найди от 21-го. Наверное я не ошибаюсь. И во время моего писанья, кажется, принесли твое Ах, как красиво расцветало чувство любви нашей, Ванечка! Мне так хорошо тихо сейчас Я лежу в своей «келейке», маленькой, но такой уютной Хочешь, схему дам? Она миленькая. Большое окно с желтым стеклом наверху, и оттого кажется всегда, будто солнце. На стенах немного, но милое сердцу фото, картинки. Летом всегда цветы. Она светленькая, цвета крем. А над диваном мягкий ковер, уютно. Мягкий свет лампы. Я только и стремилась к своему уголку. Мне радостно работать в ней. Тебе бы понравилось. Иконки мои самые заветные. Лампадочку я тоже добыла. Твои пасхалики радость вносят. Как войду, их и увижу сразу, в красном углу. Я люблю уйти в этот, хоть только маленький твой, но все же и твой уют. Тут ты в книгах, тут письма твои, твои розы сухие, твои конфеты, ты сам.
А, если бы к тебе перелететь чудом! Я часто себе это рисую. И вот осенью опять иначе: я приезжаю вечером в Париж еще не совсем темно, а сумерки, тоскливые, дождь, ветер, сыро, стальное небо Трепетно шумит отливающая листва, трепетно стучит сердце. Мне страшновато, как перед экзаменом. Сдаю багаж, бегу налегке. Не зная улиц, кручусь-кручусь. Вечностью кажется мне это искание тебя. И вот: rue Boileau. И тут уже только дом О, как бьется сердце! И вот нашла. Дома ли? А если нет? И этот дом, и безнадежный ветер, и темнота И я звоню. Я не угадываю за затемненными окнами, есть ли у тебя свет. Я звоню в темноту И вот шаги. Молнией несется: м. б. не один? м. б. гости? М. б. даже выйдет открыть дверь услужливый посетитель? Но это миги Дверь открыта, и я ничего не вижу, не понимаю, я вся волнение И это ты передо мной. Я в миг тебя узнала не могу идти мыслью дальше Как тепло, как уютно, как чудесно-родно у тебя И как это чувствуешь еще в сто раз ярче с дождя и ветра, и исканий, и волнений. Ты, конечно, суетишься, ты взбит весь, ты хлопочешь. Мы хватаемся то за одну тему, то за другую. Потом бросаем и ту и другую просто смотрим друг на друга, смеемся, плачем. И наконец с грехом пополам устраиваем чай и сидим уютно у твоей лампы. И я уж знаю твое кресло, я в нем тону, блаженно отдыхая и от пути и от волнений. Шумит сентябрь (?) октябрь (?) дождем и ветром, а у нас так дивно тихо, тепло, уютно, радостно и светло-светло в сердце. Ах, я так все вижу, так ярко, что у меня сердце и вправду бьется. Потом ты помогаешь мне устроиться где-то, и мы прощаемся до завтра А ночь так длинна не спится, город спит, все тихо, а не спится, кипят думы, все нервы по-своему проснулись. И утро какое ясное, умытое какое-то, и тихо Ни следа дождя и ветра. Холодновато, золотятся клены. Как радует меня все это. И Париж своей новизной мне, и этот холодок осенний, все радостно гармонизует с этой давно желанной встречей. И я бегу, не позавтракав (не глоталось) к rue Boileau Не доходя еще вижу ты Ты тоже не спал, конечно (плохо это, Ваня!) и тоже не мог один кушать. Мы смеемся. Мы всему рады. У тебя столько света, как чудесно, как радостно какое счастье мне!
Ну, писать ли дальше?! Я не могу. Мне так тоскливо, что ты далёко! И все это так возможно и _т_а_а_к_ невозможно! Я иногда так воображу, что будто и впрямь у тебя побывала Вот и сейчас. И как грустно
расстаться с этой мечтой, с этим свиданием на бумаге. Сколько бы сказали мы всего друг другу, Ваня! Как ты быстро предаешься тоске, отчаянию. Нельзя так! Береги себя. Помни, что такие провалы массу уносят сил. Ты же так много должен сделать! Я не смотрю как ты, не говорю «завершить», нет, ты должен и завершить, но и новое творить. Ты же призван на это! Ты должен это перед тебя призвавшим! Мне очень хочется писать. Окрепну, Бог даст и буду. Поуправиться с делами надо. Ну, не ворчи.
Я не утопаю в хозяйстве, но есть дела неотложные. Осенью их много. И для почки моей тоже надо. О витаминах подумать было надо. Не ворчи. Я не могу заматывать маму, а посторонние руки не сделают. Это не те времена. Всюду самим надо. Не ворчи. Я надеюсь, что выберу себе время. У меня много тем. Еще есть одна «из народа». Ну, хоть не героиня на манер Яйюшки, но тоже мать удивительная. Молодая баба-вдова, с кучей ребят. За 12 верст на себе (на закорках) носила мальчонку в школу, т. к. у того воспаление колена было. Нога срослась, не сгибалась, его дразнили. И что только эта женщина не делала, чтобы Пашутку в люди вывести. Вывела таки. Первый стал сапожник. А дразнить бросили, «уважали даже очень, особливо за то, что на гармоньи умел складно». Она ему и «тальянку» купила. Ходил баринком, парень хоть куда. Пашутке 12 лет было, а мать его все на себе таскала. Мой дед взял его к себе жить на все время школы. Красавица была баба, чистой русской красоты: круглолица, черноброва, румяная «что яблоко», как говорили про нее. Глаза искры мечут, а голос певучий, но бисерком. Ходила, как пава. Несчастье с ней случилось, на большой дороге кто-то поймал ее Руки наложить хотела, старший сынишка 14 лет Мишутка прибегал к нашим сказать, что «мамонька дурное в голову взяла». Отговорила ее бабушка, «со всяким, де, может попритчится несчастье такое, а она не гулящая какая, все знают, не корят ее, а коли руки наложить, так знала бы, что себе заготовить» Ну утешилась, ей главное было, чтобы у батюшки-то ее не оттолкнули. И родила Машутку. Вся жизнь их тоже шла на глазах. Дочки работали у наших, а одна, Катя была моей няней, самой последней, собственно, горничной даже. Вышла замуж за очень интересного типа, в Казани. Тоже достойно писания. Все, поездка матери («Сашоны») к Кате в Казань, все очень интересно. Завяла только Катя. Не знаю, что с ней, жива ли? Не по такому она мужу. Сын родился, какой-то «гнилой» весь. А Катя-то кровь с молоком была. А другого не родившегося, спьяна «вытоптал» ей супруг. А как увидел, чтО сделал (не знали они, что ждать бы надо), весь хмель соскочил, ревел, как баба. Неплохой был мужик, делец, самородок своего рода. На все руки. А вот случалось. Много бы можно написать. Катя барыней ходила в шляпках. Иван Иванович так хотел. Но была ли счастлива?