Напечатав свою статью, не дожидаясь ответа Томаса Манна на письмо бывшего коллеги, Тисс в некотором роде занял «пост» контролера, следящего за тем, как будет реагировать из Америки немецкий классик. Поэтому закономерно, что в дальнейшем он взял на себя роль главного оппонента Томаса Манна, выступив с еще одним текстом, который мы здесь также публикуем. Кстати, из статей Тисса может создаться впечатление, что он некоторым образом причастен к созданию понятия «внутренняя эмиграция». В действительно-сти немецкие интеллектуалы формулировали его совершенно независимо друг от друга с первых же месяцев нацистского господства. Так, мы встречаем запись за июнь 1933 года в дневнике писателя Германа Казака: «Эмигрировавшим вовне соответствуют эмигранты внутри» .
Томас Манн отвечает на письмо фон Моло спустя два месяца, в октябре 1945 года. Этот текст давно существует на русском в переводе Соломона Апта и многим нашим читателям знаком. Знаком он был и мне, так что некоторые формулировки даже и не могли получиться иными при попытке нового перевода, и в иных местах моя задача свелась лишь к поправкам с учетом разночтений между первой версией публикации, по которой перевожу я, и позднейшего варианта.
Среди упреков Манна к тем, кто как ни в чем не бывало, никак не обозначая свою позицию, продолжал работать в нацистской Германии в своей культурной нише, наибольшее возмущение у читателей пришедшего из Америки ответа вызвал, наверное, следующий манновский пассаж: «Может быть, это и суеверие, но у меня такое чувство, что книги, которые вообще могли быть напечатаны в Германии с 1933 по 1945 год, решительно ничего не стоят, и лучше их не брать в руки. От них неотделим запах крови и позора. Их следовало бы все пустить в макулатуру». Одни были оскорблены, другие восприняли эти слова настолько буквально, что присылали Манну целые списки хороших книг из всех областей знания, выпущенных в эти годы. Писатель Отто Флаке, чью статью мы также здесь публикуем, наивно возражает: «такие авторы, как Вихерт и Каросса или, если обратиться к собственному опыту, я сам, были весьма далеки от того, чтобы публиковать нечто пахнущее кровью и позором». Это возражение я называю наивным потому, что речь у Манна идет о его индивидуальном, «суеверном», восприятии этих книг, определенной ауре, которую им придают годы и место издания ауре, на которую никак не могут повлиять сами их авторы, о субъективном восприятии внешнего объективного обстоятельства. Нельзя, впрочем, не признать, что обстоятельство это место и год издания действительно, сугубо внешнее, и, что характерно, если исходить из него, то в эту категорию попадают две первые части тетралогии самого Томаса Манна; «Истории Иакова» и «Юный Иосиф», вышедшие в Берлине, соответственно, в октябре 1933 и марте 1934 года.
Другой спорный аргумент Манна: «Как не запретили в Германии этих двенадцати лет бетховенского Фиделио, оперу, рожденную для празднества немецкого самоосвобождения? Это конфуз, что она не была запрещена, что ее ставили на высоком профессиональном уровне, что находились певцы, чтобы петь, музыканты, чтобы играть, и публика, чтобы ей внимать. Потому что какая тупая бесчувственность требовалась для того, чтобы, слушая Фиделио в Германии Гиммлера, не закрыть лицо ладонями и не ринуться вон из зала!»
Очевидно, что на это легко возразить мотивировкой, исходящей из сущности самого искусства: да, именно для того мы и исполняли на высоком профессиональном уровне эту оперу, чтобы зрители и слушатели ощутили весь контраст ее освободительного посыла с окружающей реальностью и ринулись прочь из зала быть может, даже для того, чтобы не просто закрыть лицо руками, а смести режим Однако тому, кто привел бы такой аргумент, следовало бы сперва очень внимательно прислушаться к своей совести не окажется ли это враньем тем более постыдным, что подается оно под духовно-артистическим соусом. Так ли? Это ли ты вкладывал в свое искусство, в свою мысль, или просто делал рутинную работу, прячась от злобы дня за означаемыми в ней культурными ценностями?
Сам Томас Манн, продолжая создавать в эмиграции свои, возможно, лучшие книги, взял на себя миссию «странствующего оратора демократии» «роль, в которой я временами казался себе довольно чудны´м» , как признается он в одном из писем. «Чудны´м» не только потому, что роль убежденного политического агитатора кажется достаточно неожиданной для такого мастера интеллектуальной прозы, полной внутренней иронии и парадоксов, но и потому, что он выступает здесь подчас оппонентом собственного консервативного романтизма времен Первой мировой войны, когда говорил об исконной немецкой инаковости, об упрямом немецком протесте и восстании против западной цивилизации. То не был другой, ничего не смыслящий Томас Манн, от которого нынешний в ужасе отшатывается. Не того, тридцатилетней давности, называет он в 40-х гг. «чудны´м», но нынешнего. Это значит, что его воззрения, в частности, воззрения на аполитичность немецкой нации, остались прежними. Поменялись не воззрения, а знак этих воззрений, вывод, который уместен из них в данных условиях. Аполитичность «изъян», которым можно гордиться, но только не в сфере социальной жизни или, тем более, международных отношений. Инаковость Германии, ее контрцивилизационность как страны и цивилизации, ее протест, «протестантство» в широком значении исконная черта, но в сфере свободы она приводит к деструктивным последствиям, и уж точно ее не следует пытаться распространять на внешний мир. «Свобода в политическом аспекте это прежде всего морально-внутриполитическое понятие. Народ, который внутренне несвободен и не ответственен перед самим собой, не заслуживает внешней свободы. Он не может говорить вместе с другими о свободе, и если он использует эту звучную вокабулу, то использует ее ошибочно. Немецкое понятие свободы всегда было