Главный пропагандистский посыл, который разоблачает Манн, это представление об экзистенциальной угрозе немецкой нации, исходящей от антигитлеровской коалиции, о том, «что немецкому народу придет конец, что с ним будет покончено навсегда, если только он не победит в этой войне, то есть если он не будет через огонь и воду следовать за гнусным бесноватым до конца конца, который окажется ничуть не похож на победу. Он внушает вам это, чтобы вы считали свою судьбу неразрывно связанной с его собственной». «Уничтожение Германии пустые слова, которые выкрикивает геббельсовская пропаганда, заставляя немецкий народ верить, что он должен до последнего следовать через огонь и воду за нацистами». Фашизм «всеми силами пытается перемешать свою судьбу с судьбами других, без устали подчеркивая общую ответственность нации за все случившееся». «Этот мерзкий режим сделал все, чтобы нация оказалась совиновной в его преступлениях, и чудовищно преуспел в этом». И «величайшее моральное благодеяние, какое можно оказать немецкому народу, заключается в том, что его причисляют к угнетенным народам. Ведь какой приговор можно было бы вынести Германии и какие ожидания возлагать на нее в будущем, если бы оказалось, что преступления, на которые она пустилась при нынешнем режиме, совершены по доброй воле и в здравом уме?» Поэтому немцы должны сами «сбросить с себя гнусный, несказанно унизительный для них режим, в руках которого им было суждено оказаться вы должны доказать то, во что весь мир все еще заставляет себя верить: что национал-социализм и Германия не одно и то же».
В чем же, по Манну, суть Германии той страны и нации, которая оказалась на определенном историческом этапе в преступных руках? Очевидно, эта суть в ее культуре, ее всемирной отзывчивости, в тех свойствах, которые могут проявиться лишь в духовной сфере, но дичают и вырождаются, будучи перенесенными в сферу реальной политики. «Конец национал-государственной политики с манией глобализма ни для одного народа это не будет означать такого спасения, такого высвобождения своих лучших, самых сильных и благородных качеств, как для немцев». «Германии никогда не бывать счастливее (и это она в сущности предчувствует уже сейчас), чем внутри напитанного свободой и деполитизированного благодаря безоговорочному осуждению национал-социалистического самовластья единого мира. Для такого мира Германия прямо-таки создана, меж тем как если глобальная политика и бывала для какого-нибудь народа проклятием и обезображивающей противоестественностью так это для аполитичной по своей сущности немецкой нации. Острый на язык француз заметил, что немец бывает грациозным, только когда выбрасывается из окна. То же самое, и с еще более дикой решимостью, он делает, когда занимается политикой. Глобальная политика это для немцев означает расчеловечивание, что доказывает гитлеризм, этот чудовищный прыжок из окна. Это припадочная попытка с лихвой компенсировать изъян, гордиться которым у немца никогда не хватало гордости».
«Изъян», которым следовало бы гордиться, как полагает Томас Манн, это коренная немецкая аполитичность, неверие в пристойную политику, в возможность находить компромиссы между политикой и нравственностью, этический радикализм, которым могут манипулировать правители и который тогда, на поле политических действий, вырождается в свою противоположность, полную аморальность и варварство.
Здесь следует сказать о манновской концепции мифа и тождества характера и судьбы, которую он развивает в создававшейся им до конца 30-х гг. тетралогии «Иосиф и его братья». В политической публицистике этого времени писатель распространяет эту концепцию на судьбы наций. В этом свете фашистская Германия предстает персонажем, пытающимся взять на себя чужую, несвойственную ей роль, роль ведущей геополитической силы, что не может привести ни к чему иному, как к трагедии и преступлениям. «Немецкий народ изменился с тех пор, как на нем лежит проклятие геополитики; он, без всякого
преувеличения, стал карикатурой на себя и кошмаром не только для прежде готового восхищаться им мира, но и для самого себя; он, наконец, в наши дни принял на себя беспримерное духовное и гражданское бесчестие, а именно, национал-социализм, и все для того, чтобы окончательно и бесповоротно трансформироваться во власть все из неуместно-неуемной зависти к Англии. Что же это за глупый и ослепляющий аффект зависть людей и народов друг к другу! Перед каждым из нас стоит задача прожить свою жизнь, реализовать свою судьбу, бессознательно воплотить в этой реализации свой характер, и задача эта для каждого непроста и стоит немалых трудов, несмотря на все удовольствие от того, как мы испытываем и проживаем собственное я в судьбе удовольствие, в котором в конечном счете заключена радость жизни. Как это нелепо портить себе радость жизни, позволяя невольному восхищению свойствами, которые дают другим справляться с жизнью на свой лад, превращаться в зависть к характерной роли, которая возложена на другого».
Итак, роль геополитического центра это просто не немецкая роль. Дело не в том, что ей всеми силами мешают взять эту роль на себя, а в том, что она не может сыграть ее убедительно и достойно, именно в силу немецкого неверия в политику, из-за чего исполнение ею такой роли обречено превращаться в жуткий и не приемлемый ни для кого, особенно для ее соседей, кровавый триллер. Это происходит потому, что «немецкий народ склонен верить в моральное превосходство более суровых идей над более светлыми и благодушными; это соответствует его глубокому чувству трагизма жизни и необходимости зла в мире. Это чувство он жестко и с честью противопоставляет поверхностному прагматизму Запада, и с ним же сопряжено пессимистическое воззрение, что всяким мышлением дирижируют интересы. Так что человеку следует знать, даже народу в течение столетий следует уяснить себе: для чего он рожден и для чего нет для познания или для власти, каковые, похоже, следует рассматривать как радикальные альтернативы призвания вообще. Народ, усматривающий лицемерие в потребности примирять интерес с моралью, народ, придерживающийся столь безрадостных представлений о политике, что отрицает любую надежду на то, что между нею и моралью может существовать хоть какая-то связь впору спросить: действительно ли такой народ призван властвовать? Спросить, невзирая на то, что к власти его влечет пришпоривающее честолюбие, наполненное мучительной смесью зависти и презрения. Это честолюбие можно назвать заблуждением, которое характерологически, даже и физиономически проявляется как искажение черт поскольку стремление этого народа к власти и то, как он будет эту власть осуществлять, окажется ужасным и сделает его безнадежно чуждым миру и самому себе. Предсказывать здесь, в самом деле, легко, потому что это предсказание задним числом ведь факты уже налицо».