- Сверим время? Кажется, твои отстают на полвека.
Ему тогда очень хотелось её разозлить. Может быть, даже высмеять. И тот поцелуй поцелуй в церкви был не столько о нём самом, сколько о ней таким образом Лев хотел ей сказать: видишь, как ничтожно всё, во что ты веришь.
Последний раз они говорили в тот же вечер, перед их отъездом в Новосибирск. К пятидесяти его мама стала выглядеть, как молодящаяся интеллигентка: сухая, утонченная, выскобленная косметологическими процедурами, она могла бы быть женой декабриста или женой политического эмигранта такое она производила впечатление: очень независимое, нездешнее, почти европейское. Но позолота на ней держалась недолго до первого откровенного разговора.
Впрочем, Лев никогда её образом не обманывался. Он знал, чего она стоит, и знал каждую фразу, которую она ему скажет.
Тогда она, прохаживаясь по квартире из комнаты в комнату, приговаривала:
- Жаль, что сейчас нет НКВД. Там бы вам показали А сейчас что? Вольница! Можно всё! Можно насиловать детей, и ничего тебе за это не будет! всё это она говорила со своим вычурным интеллигентским придыханием. Хорошо, что твой отец до этого не дожил
- Почему? - спросил Лев, привалившись к косяку. У него белки глаз заболели от попыток уследить за маминой беготней. Безнаказанно насиловать его хобби.
Мама, остановившись, с искренним изумлением повернулась к нему:
- Да как ты смеешь?
- Это же правда.
- Я вообще не об этом говорила, а о тебе! Хорошо, что он не видит, какой ты Каким ты стал!
- Я всегда таким был, - негромко ответил Лев.
Утром они уехали. С тех пор он перестал ей звонить, отношения с матерью оказались погребены под семью годами молчания. Он продолжал справляться о её делах через сестру, время от времени робко интересуясь у Пелагеи: «А она обо мне спрашивает?». Пелагея была честна в своём ответе.
Нет.
А он думал о ней всё больше и больше. Разговор со Славой его растревожил: «Что должна была сделать твоя мама, чтобы ты с ней чем-нибудь поделился?». Лев тогда подумал: «Обнять меня». Это бы не сработало для Лёвы-подростка объятиями такую броню не пробьёшь, но для тридцатишестилетнего Льва этого было бы достаточно. Если бы мама вдруг оказалась рядом и обняла его, ему стало бы в тысячу раз легче.
Странно, как его сознание отвергало образ той матери, что говорила ему про НКВД и насилие над детьми. Он думал о маме, с которой они ходили смотреть на разведение мостов такая мама умела обнимать теплыми руками. Мама, которая говорит про НКВД, казалось, не знала, что такое «обнимать». Они не соединялись в одного человека.
Может быть, по этой причине от желания их соединить, а может от непроходящего чувства одиночества, он купил билеты в Петербург. Теперь, когда он думал: «Хочу домой», он уже не понимал, что представлять, и мозг подбрасывал ему картинки из детства. Он был бы рад найти дом хотя бы там, хотя бы на два выходных дня.
Чтобы остановиться у Пелагеи, пришлось ей обо всем рассказать, и она, конечно, тоже удивилась: и их ссорам, и упавшим на Ваню воротам, но самое главное, ему самому, представшему перед ней в России. Она повторяла то же самое, что и Карина: те же восклицания, те же вопросы, те же обвинения. Лев говорил ей: «Слава меня не любит», но она слышала только: «Я уехал от ребёнка в коме, я отвратительный муж и отец».
- Я тебя не понимаю, - сказала она, выдохшись.
Лев пожал плечами: не понимай, мол, дело твоё.
- А ты себя понимаешь? спросила она.
- Не очень, - ответил Лев.
- А зачем ты приехал?
- К маме.
Сестра покачала головой:
- Ты не только себя не понимаешь, но и других.
Пелагея устроила его в гостиной до болезненных ассоциаций похожей на ту, что была в их канадской квартире: такая же перетекающая в кухню-столовую. Льву не понравилось сходство с Канадой, но понравилось, что можно украдкой пить ночью и никто не заметит. В сумке лежала нераспечатанная бутылка виски.
Перед сном он залил в себя привычные пятьдесят грамм ровно столько было достаточно, чтобы крепко спать без кошмаров но всё равно подолгу ворочался, не засыпая: переживал из-за встречи с мамой. А ведь это странно: разве дети боятся своих мам? Он представлял, как его собственные повзрослевшие дети будут бояться к нему приехать, и становилось гадко: в особенности от того, каким вероятным ему казалось такое будущее.
Он не мог сформулировать даже для себя: что он от неё хочет и что он ей скажет? Она ничего не знает о его жизни. Она не знает
(или попросту игнорирует это знание), что у неё есть внуки, а внуки никогда не думали о ней, как о бабушке. Может быть, это ещё одна причина, почему Лев чувствует себя таким отдельным от семьи: все Славины родственники даже те, чьих имён никто не помнит кем-то приходятся их детям. Перед отъездом дети покорно сидели на семейном мероприятии своей бабушки и понимали, что оно семейное.
Но мама Льва им не бабушка. Просто какая-то женщина с кислым лицом. Отец Льва им не дедушка, хотя заочно потоптался в их личностях сильнее, чем кто бы то ни было. Даже Пелагею они не воспринимали своей тётей, а Юлю, её дочь, никогда не называли сестрой. Почему так? Будто Льва вырезали из своей родословной и прицепили к другой без корней и без связей.