А главное я обнаружила стопку записных книжек.
Достопочтенная Сесилия вела дневник?
Да, мэм.
Томики в шелковых обложках были закрыты на маленькие замочки. Точнее, раньше они были закрыты, но их кто-то взломал.
Полиция читала дневники? уточнила я.
Нет, мэм!
А леди Теодора?
Да, мэм. В зеркале, мэм.
Что вы имеете в виду?
Я открыла одну из книжек и посмотрела на крупный, по-детски простоватый почерк с наклоном влево, совсем не похожий на тот, которым достопочтенная Сесилия заполняла адресную книгу и другие бумаги. Сначала мне это показалось странным, но потом я поняла, что дневник писался справа налево, и все буквы были отражены, так что «6», например, можно было спутать с «д».
Любопытно! воскликнула я. Приложив дневник к зеркалу, я с легкостью прочла одну из строчек:
...невыносимо холодно... на меня надели не меньше девяти нижних юбок.
На такой простой шифр жалко было тратить время.
Зачем, хотелось бы знать, она так писала?
Не знаю, мэм.
Вы ее заставали за этим занятием?
Нет, мэм.
Разумеется, как и любая преданная своей госпоже горничная, она ничего не знала и не видела.
Всего я насчитала восемь дневников, и все они были заполнены странным косым почерком, не менявшимся с годами. В самом свежем дневнике многие страницы пустовали, причем в начале, потому что достопочтенная Сесилия вела его с конца. Я выбрала последнюю (первую) запись, приставила дневник к зеркалу и принялась читать.
2 января
Мне ужасно скучно. О каких новогодних обещаниях может идти речь, когда никакие благие намерения не способны излечить наш мир от страданий? И как можно беспечно обсуждать духи и балы, оборки, вырезы и бальные туфельки, когда по улицам бродят сироты и нищие, дети в грязных обносках, босые? А их отцы никак не найдут работу, а матери трудятся по шестнадцать часов в день на фабриках? А тем временем я учусь отходить назад, не спотыкаясь о шлейф девять футов длиной, чтобы не опозориться перед королевой, когда меня будут представлять ко двору! В моей жизни нет ни цели, ни смысла, и она не имеет никакой ценности...
Вряд ли юная леди, желающая тайно обручиться с возлюбленным, стала бы писать о таких вещах.
В голове у меня роилось множество догадок, и мне хотелось посмотреть, что в последнее время рисовала достопочтенная Сесилия. Я подошла к мольберту, оставив Лили прибираться в бюро.
На мольберте стояла незавершенная картина: пастельный деревенский пейзаж, смазанный в безобразное разноцветное пятно оттенков жженого сахара. На маленькой тумбочке лежали пастельные карандаши.
Сломанные. Розовый, персиковый, салатовый, нежно-синий, небесно-голубой, лавандовый, бежевый все они были раздроблены чуть ли не в пыль.
Очень любопытно.
Я выдвинула один из ящичков, но не нашла там ничего примечательного, только карандаши, стирательную резинку, индийские чернила, перьевые ручки, собранные в коробочку, и угольные брусочки. Точнее огрызки с тупыми, стертыми кончиками. Они пачкали весь ящик, так же как сажа пачкала Лондон. И этого угля там было огромное количество. Сточенного чуть ли не до основания.
Я оглянулась на пастельный рисунок на мольберте. Там не было ни одного черного штриха.
Задвинув ящичек, я подошла к горничной:
Лили, где картины, которые достопочтенная Сесилия рисовала углем?
Углем? Горничная переставляла нефритовые письменные принадлежности с одного края бюро на другой, не поднимая глаз. Уверена, этого я не знаю, мэм.
Я была не менее уверена, что все она знает, но спорить с ней не было смысла. Вместо этого я задумалась над тем, куда бы спрятала свои собственные рисунки, которые мне не хотелось бы никому показывать.
Я вернулась в спальню и принялась заглядывать за мебель.
И за комодом, и за гардеробом обнаружились большие листы плотной бумаги, прислоненные к стене.
Лили, позвала я, помогите мне их достать, иначе я все размажу.
Молча, с угрюмым видом, горничная подошла ко мне и помогла отодвинуть мебель от стен. Я просунула руку в щель, уцепилась пальцами за края листов и вытащила их на свет.
Я по очереди ставила их на мольберт и внимательно рассматривала. Пастельный пейзаж по сравнению с ними казался совсем незначительным.
И дело здесь не только в размере. Не знаю, как это объяснить. В угольных рисунках чувствовался характер, и они разительно отличались от розово-голубых мутных пятен, висящих в рамочках на стенах. Эти картины писались резкими, густыми штрихами, уверенной рукой, без бледных теней.
Но больше всего меня поразили модели.
Тощие чумазые ребятишки, играющие в сточной канаве, над которой натянута веревка с сушеной рыбой.
Нищенка без шляпы, шьющая ночью при свете фонаря.
Небритый оборванец, подбирающий сигаретные окурки.
Семья итальянцев, поющая за мелкие монетки.
Босой мальчишка, опустившийся на колени на булыжную мостовую, натирающий до блеска ботинки джентльмена.
Бедняжка в лохмотьях с больным малышом, обходящая дома и «продающая» спички.
И так далее.
Несчастные с самых злачных улочек Лондона.
Изображенные смело, решительно, правдиво такое не нарисуешь из головы. Художник должен был видеть модель, которую рисовал. Глаза, сердце и рука должны были работать в унисон, горя вдохновением. Мне было знакомо это чувство. Достопочтенная Сесилия рисовала с натуры, страстно.