Одет был Чудилин, как денди36, как сноб. Длинный сертук зимой чёрного крепу, летом из серого альпаги37. На верх, суточно38, поддёвка на лисе, крытая аглицким сукном, празднично шуба хорьковая, соболий редкостный воротник, другая бобёр, на одно плечо спустив в двунадесятый39, у входа в алтарь с левой стороны. Суточно на грудях шёлковая манишка и галстук, чёрный, узлобанточной лентой, в бок. Празднишно: белый крахмал, золотой гарнитур, белый галстух, бант-батист, и медаль золотая: «усердие» на анюткинской ленте40. Калоши кожаные, лаковые, зимой боты, валенные, сапоги под брюки, золотая царская-кучерская чепь с шеи, сердолик красный печать в золоте, на пупе, с чепи вниз. Брюки аглицкие, в по́лос белый полос на серачёрном трике репс!!
Волександра на карточке сидит с Тимкой41, обои в лиёнском чёрном бархате цены нет! Как цари. Карраловый гарнитур, на Тимке белые чулочки и ботинки аблимант42! Шевр43!!! Тимка прынец, голова большущая, лоб агромадный, а сам шемашедший, чудной. Не наш, Тяпкатаньский, а чужой чужак. Выблядок44!!!
Волександра Васильевна красавица, была абажательница песни. Всякой. И жилейка её пробирала до печёнок, до самого алого сердца и гармонья, ну, а рояль и фиса-гармонья воособенность. И очень любила абажала пенье церковное, хор. Кроме была она лунатик. И даже в сне видела и слышала она песню. И звуки. И могла по стульям по карнизу бресть, итти, лететь, плыть. Так песню имея в мозгах, в нервах в сердце при звуках ума лишалась от восторга. А Восторг не Мосторг из его не укупишь, сам продашься он в те рожается. И существует.
И так, однажь, была ночь в Тяпкатани, ночь апрельская, уже тёплая, позднеапрельская уже к маю. Была ночь в Тяпкатани оченно поздняя почти к утру предутро.
Свете тихий45 мкнул к краю ночному и налил края неба и не было теми, а был про́свет, бледной, тихой и важной. Город спал, спала Дворянская (Большая) и на окраине спал дом-додом Чудилина со всеми потрохами и живностями его.
И вот, ниоттуда-ниотсюда, тишину нарушил звук серебряный тонкий, топкий, в светотени. Родилась песня, жутко и утло, но уютно, взвенела в высь и пала около жилья жилейка. Слушал верх, молчал, льня к нему, низ и леса середина упрямо сопя от ветра листвой, ветвенным арсеналом, слушали присяжными поседателями угрюмо торжественно. И неторжественно сияла звучаль46 родившейся песни. Песня пела, утро шло, солнце накипало под подкладкой вверху. Забледнел, уже ярко, небный край. Пополавело47. И сильней, дерзче, запела песня песней.
И в согласование ей зародились тонкие урчанья серебристых ма-а-аленьких металльчиков. То зазвенели-прозвонили колокольчики, белобубенчики. И пошёл топот мягких тяжёлых ног, и ещё ног нежных, тонких, и ещё бег собак. Шли массы. Шло стадо.
И вожаком вёл массы пастух. Звался Яков, жил всяко, красно вякал, раззамечательно пел и жилейкой баб и стадо c ума сводил. И сейчас играл Яков песню, зов, и как флаг розовой вздулся его зоб-шея и вперёд вырвалась, выперла, крутая грудь. Белокурий, небольшой, толстый, синеглазый, приятный растакой сукин сын жилейкинский мужик!
Аааахх, и стадо за ним необныкновенное!!
За ним бык шолковой-черной, глаза у аспида кровяные, белки политы тожь густотёмной кровью, имя: Аспид. Потом, кучей, коровы,
тёлки, телки́ и прочая милая мразь. Потом козёл Бать, а за им коз вволю, овец и баранов гурт, стадо.
На улице ещё мертво. Рань. Стоп! без светофора остановка. Стоп, стадо, стал пастух, на окраине города у дом-додома, перед двумя балконами. Стал и ааах, ещё сильней взыграла жилейка; жутко мертво, в ответ, мкнул к песне дом. Никого. Никто. Никому.
Эдак-дак! Как же! Ничего подобного раз! да как дверь, осподи исусе, шарахнется вон на верхнем балконе и бац! никак Волександра Васильевна в исподней рубашке, гологрудая дюже, глаза закрыты, руки вперёд предстала, как на суд божий неживой. Прямо к краю-решотке. Руки тянутся, сама манится, слух остр, ноги босы, ничего не видит. Слышит! Слышу! Слухаю. Слышишшь, Тяпкатань? Слухай, Москва, видь город, знай мир. Слышишь ли верх? видишь, низ? Знаемо вам, середина леса? Штошь, не видете все, что это беда-лиса?
А Париско48 Тяпкатаньский играет, играет, чоорт. А сам пялится на несмотрящую, точно слепую жену чужую, мать чудную, чу, Годиву-гориву49. Говно злое, вшивой дьявол, воловья шея, лён-лень-волос над ней, шолковой вшивой; играет, льёт, глазеет. Баццц-бабац, дзззьнь, дззввв балконьи стекла. Гао-х-аррр завопил чёрный грай в полисаднике. А на балкон из двери вылетели и шасть к краю трое хрычёвок, старухи видьмы и влипли в Волександру, вонзились в неё три хрычёвки, старухи видьмы, худая, толстая и в протолсть. Третья с чернючей головой, с серой шишкой на макушке поверх волос. Тётка, кухарка, нянька. Влип, отодрали Волександру от решотки и начали толкать та, упершись, стала столбом, соляной лотовой женой50.
Дззштттрррахх!!! дверь вон из притолки и на балкон вылетел анчуткой51 белой в подштаниках и исподней рубахе и босой Василиск! Стыдоооба! Стыдоба на весь Тяпкатань, делу нече́сть52, трахтиру худая слава: жена Василискова, игрунья блядь! с пастухом вожжаетца53, видьма!