Как знаешь, Разумовский. Ты лечащий лекарь, тебе и принимать решение. Я в это лезть не буду.
Он уже взялся за ручку двери, но обернулся и добавил:
Но с диагнозом поздравляю. Блестящая работа. Такого я еще не видел.
Дверь за Шаповаловым тихо закрылась, оставив нас с Артемом вдвоем. Я ожидал от него вопросов,
сомнений, может быть, даже упреков. Но Артем молчал, задумчиво глядя на стол. Затем он медленно поднял на меня глаза, и я увидел в них не страх или осуждение, а что-то совсем другое. Странную смесь восхищения и азарта.
Илья начал он тихо, но в его голосе звенел металл. А ведь это гениально.
Я удивленно поднял бровь.
Ты о чем?
Об этом, он кивнул в сторону двери, за которой скрылся Шаповалов. Об «Эгиде». Я сначала подумал, ты спятил. А потом до меня дошло. Этот Мкртчян его же никто достать не может. Конкуренты боятся, полиция смотрит сквозь пальцы. Он неприкасаемый. А ты нашел способ загнать его в угол, используя абсолютно легальную медицинскую процедуру.
Он усмехнулся жесткой, злой усмешкой человека, который тоже устал от бессилия системы.
Это даже изящнее, чем просто свернуть ему шею. Никаких следов, никаких улик. Только лекарь и пациент. Блестяще.
Я готовился защищать свой план, спорить, убеждать. А вместо этого нашел не просто помощника, а полноценного соучастника.
Мне нужен твой контроль над его жизненными показателями, сказал я, возвращаясь в деловое русло. Когда «Эгида» подействует, она может угнетать дыхательный центр. Я должен быть уверен, что он в полной безопасности, пока будет думать.
Само собой, Артем кивнул без малейших колебаний. Я буду рядом. Обеспечу ему идеальную вентиляцию легких и стабильную гемодинамику. Он будет в лучшей физической форме в своей жизни, пока его психика будет проходить через ад. Считай, что я в деле.
Он протянул мне руку.
Рад работать с тобой, Илья. Похоже, в этой больнице наконец-то становится интересно.
Где он? Что произошло? Последнее, что он помнил яростный крик, белые халаты, игла в катетере
Мкртчян попытался открыть глаза. Веки дрогнули, но остались на месте, тяжелые, как свинцовые плиты. Еще одна отчаянная попытка. И еще. Наконец, с чудовищным, нечеловеческим усилием воли, они приоткрылись на крошечную щель.
Белый потолок. Трещина в углу, похожая на застывшую молнию.
Больница. Он все еще в больнице.
Он попытался повернуть голову, чтобы осмотреться. Ничего. Абсолютно ничего.
Мышцы шеи не откликнулись на приказ, словно связь между мозгом и телом была оборвана. Может, руку поднять? Пошевелить хотя бы пальцами? Ноль реакции. Тело было чужим, инертным, неподвластным куском мяса.
Паника, холодная и липкая, накатила мгновенной, удушающей волной. Он попытался закричать, позвать на помощь, издать хоть какой-то звук.
Он чувствовал, как крик рождается где-то в глубине груди, но губы не шевелились. Из горла не вырвалось ни звука. Только воздух с тихим, механическим присвистом входил и выходил из легких.
«Парализован! Меня парализовало! Я заперт!» ужасающая мысль прошибла сознание.
Ужас был первобытным, животным, за гранью обычного страха. Он живой, мыслящий мозг в мертвом теле. Заперт в собственном черепе, как в каменном саркофаге. Живой, мыслящий труп.
Из-за отсутствия собственных движений и звуков внешний мир обрушился на него с оглушительной ясностью. Слух обострился до предела.
Он слышал все. Бездушный, ритмичный писк кардиомонитора рядом с ухом. Раздражающее, монотонное шипение аппарата ИВЛ на соседней койке.
Торопливые шаги в коридоре. Чей-то далекий, приглушенный кашель. Каждый звук в его внутренней тишине был подобен грому.
Периферическим зрением, единственным, что ему осталось, он увидел соседнюю кровать. На ней, лицом к нему, лежал мужчина, почти полностью скрытый бинтами. Лицо было отекшим, один глаз заплыл багровым синяком. Что-то смутно знакомое
«Ашот? Это же тот шаурмист!» узнавание пришло вместе с волной глухого раздражения. Надо же Ого
Мкртчян еще не до конца понимал всей дьявольской иронии ситуации. Не осознавал, что лежит в нескольких метрах от своей беспомощной жертвы, став точно таким же беспомощным.
Его мозг, привыкший к власти и действию, отчаянно искал объяснение, цепляясь за единственную доступную версию внезапная, чудовищная болезнь.
Дверь в палату бесшумно открылась.
В проеме появился тот самый молодой лекарь, который его оперировал.
Разумовский, кажется.
Но сейчас он выглядел совершенно иначе, чем в суматохе реанимации. Ушла вся суетливость, напряжение, осталась лишь холодная, отстраненная уверенность.
Он двигался с размеренной грацией хищника, который точно знает, что
жертва уже никуда не денется. Но страшнее всего были его глаза.
В них Мкртчян не увидел ни сочувствия, ни врачебного интереса. В них был холодный, нечеловеческий расчет. Как у патологоанатома перед вскрытием. Или как у хирурга, выбирающего место для первого, самого главного разреза.
Животный ужас, до этого бесформенный и панический, начал кристаллизоваться в осознанный, леденящий душу страх. Мкртчян понял. Это не было случайностью.
Лекарь подошел к его кровати и присел на стул рядом, поставив на пол небольшой медицинский кейс. Глаза Мкртчяна забегали из стороны в сторону, от лица лекаря к монитору, к соседней койке и обратно. Это было единственное движение, которое ему еще оставалось. Единственный способ выразить бушующий внутри ураган.