Кургузый взял бадейку и швырнул два выгнутых водопада в лицо Доске. Однако тот не подавал признаков жизни.
Еще! Спину не замочи, а то шкура сползет.
Кургузый опять облил подвешенного очень аккуратно.
Малюта даже подивился, с какой ловкостью действовал Кургузый. Он, пожалуй, оставит себе этих помощников. Сноровисты, лишнего повторять не трудись. Управляются быстро, будто заранее знают, что им прикажут.
Дышишь, вор негодный! И Заварзин заглянул в лицо Доске. Да ты еще и смеешься?!
Малюта видел и не такие мучительства на войне, но там хоть дьяки отсутствовали. Рот у Доски раздирала страдальческая гримаса.
Эк его разобрало! не выдержав, прошептал Малюта.
Жалеешь? И Казик обернул мокрую от пота и испарений физиономию. Жале-е-ешь!
Дай кнут, кат, жестко велел Малюта. Гей, Хорек! Встягивай холопа повыше.
И Малюта резанул кнутом с оттяжкой, а потом добавил, и так точно рассчитал, что кровавые полосы, выглядевшие черными, легли рядышком.
Ловко! Молодец! похвалил Казик. А я думал жалеешь!
Малюта поднял кнут и внезапно ощутил, что он с удовольствием бы ожег и Казика, но тот вовремя перехватил руку:
Оставь, боярин! Он более не сдюжит. И назавтра дышать должен. Очи на очи поставим их с Семейкой. Так, Федор Михалыч, или не так?
Заварзин кивнул:
Обязательно очи на очи. С них душу вынуть надо. Ишь какой упорный! Семейка тот помельче оказался. Свести лоб в лоб! Да взять поодиночке на виску. Вот тогда и поглядим, что запоют. Как в изумление Семейка пришел, сразу язык распустил. А отделывал его не ты, Казик, а Лошаков, да и не здесь, а в Разбойном. В Разбойном дыши не хочу: свежо.
Заварзин наскоро собрал письменные принадлежности, распрощался и исчез в темном провале. Хорек опустил подвешенного на пол, опустил бережно, чтобы голову не повредить голова Доске пригодится, сдернул с рук хомут тут можно не церемониться, развязал ноги, выкатил бревно и накрыл тело, бездыханной тушкой
лежащее на голом полу, коробящейся от крови и грязи дерюгой.
С утра, боярин, придешь, или как? спросил Казик Малюту.
С утра.
Вот и ладненько. Тогда и покончим с остальным. Я тут теперь не хозяин. Больше двух десятков лет в этой келье службу государеву правил. Чего и тебе, боярин, желаю.
Малюта усмехнулся. Кат себя жалел того и гляди расплачется, как баба. А баб Малюта любил лишь в одном месте и одним местом.
Сколько в подклети отделений? спросил он Казика.
Десять.
Запоры-то крепки?
Крепки, боярин.
Давай ключи.
Казик обреченно протянул связку, нанизанную на железный прут. Он был катом старой школы. Молился на образа, выпив лишку, плакал мелкой слезой, без евангельских истин к пыткам не приступал. Уходил в отставку по изношенности. А на смену шел иной человек, который ни катом, ни палачом не желал себя называть. Этот иной человек и бросил ему небрежно:
Прощай, кат!
Лондонский сюжет и ливонские интриги
Между тем нельзя утверждать, что желание пробить отверстие имели только Иоанн и Петр. Движение с Востока на Запад было более целеустремленным и страстным, чем движение с Запада на Восток, но и последнее обладало солидным запасом энергии. Правда, энергия эта выражалась в форме атаки лишь в отдельные моменты истории. Большую часть времени ее тратили на блокаду Московии. Польша, Литва и Ливония обладали огромным опытом в строительстве средневековой линии Маннергейма. Часть литовской знати русской по происхождению и православной по вероисповеданию внесла значительную лепту в возведение препятствий, мешающих порыву их собратьев по другую сторону границы. Любопытно, что маршал Финляндии Густав Маннергейм некогда состоял на русской службе и тоже присягал на верность русскому царю, а значит, в каком-то смысле был русским.
Нельзя не обратить внимания на важную и бесспорную деталь, о которой почему-то предпочитают умалчивать. Все происходящее на западных границах Иоаннова государства отдавало если не польским духом, то польским, безусловно, привкусом или оттенком. Литовские и ливонские события это, в сущности, лишь продолжение решения давнего спора, о котором упоминал Александр Сергеевич Пушкин, между двумя славянскими государствами, двумя славянскими народами, сопредельными и претендовавшими на одни и те же земли и города. За спиной Литвы и Ливонии стояла Польша, германские княжества и Швеция пытались только использовать возникающие конфликты. Тяжба шла не пустяковая. Киев, Новгород и Смоленск жемчужины, которые украсили бы любую страну на континенте, служили призом в дипломатических и военных столкновениях. Купцов и путешественников восхищали новгородские деревянные мостовые и тротуары. Куда глаже и покойней, чем тряский булыжник в Париже! Живут же русские!
Представители западной ветви славянской расы они же являлись представителями восточной ветви римской веры держались чего греха таить! всегда высокомерно, считая себя людьми просвещенными и приобщенными к мировым культурным ценностям словом, высшим выражением этой самой славянской расы. Они мечтали о захвате московского престола и смеялись над претензиями потомков варяжских конкистадоров выводить запуганную родословную от Пруса, брата римского императора Августа. Оскорбленная гордыня в долгу не оставалась. Во дворце московского властелина у трона на скамье стоял таз с двумя рукомойниками, поверх которых лежало полотенце. Говорили, и не без оснований, что государь считал людей римской веры оскверненными и нечистыми, а потому, подав руку посланнику и затем отпустив его, тотчас приступал к омовению, брезгливо хмурясь под пытливыми взглядами придворных.