Палачей обычно представляют зверями, двуногими, лишенными малейших признаков человеческого, что соответствует в большинстве случаев действительности, но сами-то они себя таковыми не считали. Вот в чем загвоздка! Вот в чем притча!
Казик приблизился к Доске, аккуратно, без ругани и ненужных рывков снял еще целехонькую рубаху и помог освободиться от штанов, оставив совсем в чем мать родила. Он похлопал оголенную жертву по спине, ощупал шею, а потом руки до кистей и колени, напоследок зачем-то похлопал по ляжкам:
Мосластый, двужильный. Эк тебя угораздило сюда попасть!
Доска не произнес в ответ ни единого слова и лишь мотал поникшей головой из стороны в сторону.
Язык распусти, легче будет. Не ярись да не серчай. Не на кого тут серчать.
Дьяк, вытянув шею, из своего угла с иронией в голосе поинтересовался:
Куда тебя князь Семен Васильевич Ростовский по Москве посылал? И зачем? До трех раз спрошу, а потом не обессудь. В приказе, когда расспрашивали, запирался и господина своего удумал выручить. Не вышло! Так теперь за воздух держись. Ну?!
Рекомендация дьяка имела глубинный смысл. Действительно: на виске за что держаться? Доска совершенно затих и перестал шевелиться. Однако Малюта заметил, как зорко он следит за деловитыми мучителями острыми как ножи глазками, узкими и раскосыми. Малюта давно знал, что сейчас от подвергнутых пытке довольно трудно добиться правды. Жестокость деда, отца и внука, то есть Иоанна III Васильевича, прозванного Грозным за неукротимость нрава и твердый характер, его сына Василия III Иоанновича, не имевшего клички, но тем не менее более сурового и непреклонного, чем предшественник, и, наконец, первые шаги на правительственном поприще их наследника Иоанна, которого Мучителем в ту пору еще не прозвали, выработали у подданных, как ни поразительно, неукротимое стремление к сопротивлению во что бы то ни стало. Жизни многие попавшие в застенок не жалели и не желали раскаиваться и сознаваться. Малюта не мог объяснить, чем это вызвано. То ли дьявол вселился в народ, то ли страх потеряли люди. Особую непреклонность проявляли новгородцы и псковичи словом, те, кто жил западнее и севернее Москвы, давние недруги великих князей.
Если вздумал в молчанку играть, зашипел дьяк, то и пеняй на себя. Не под кнут попадешь, а на виску. А ну, Хорек, бери хомут и покажь ему, где раки зимуют.
Застеночное выражение точно отвечало произведенному действию, ибо подвешенный встягнутый помощниками на веревке видел немного дальше, чем его истязатели, стоявшие на каменном полу. Хорек и Кургузый моментально всунули руки не дрогнувшего пока парня в хомут и через перекинутое гладко обструганное толстенное бревно подтянули кверху так, что пальцы босых ног почти не касались никакой опоры. Тело Доски страшно вытянулось и как-то набрякло, будто под кожу добавили чего-то. Парень ахнул и опять затих. Из горла сдавленно вырывался еле различимый клекот.
Ну?! Будешь отвечать?
Доска не обронил ни звука. Дьяк Заварзин задвигал пером в открытой, сшитой из отдельных листов тетради, свалив набок язык и почесывая левой пятерней дремуче поросший рыжим подбородок. Так длилось достаточно долго, и тело Доски растянулось до самого низа то ли веревка ослабела, то ли руки от растяжки стали длиннее.
Ах ты, вор негодный! воскликнул Казик. Хозяина жалеешь? Ну жалей, жалей.
Я те пожалею сейчас, скучно произнес Заварзин, поднялся с табурета
и приблизился к дыбе. А не привозил ли ты боярину от полоцкого воеводы Довойны какой-либо записи или сумы с деньгами?
Подвешенный замотал отрицательно головой и каким-то удивляющим движением ног на мгновение облегчил свои страдания. Казик тогда взял змеевидный ремень, нагнулся и нетесно связал ноги Доски у щиколотки.
Волком завоешь, дурак, сказал он как-то вяло и незлобно. Дураков много. Все одно язык распустишь, только себя измытаришь.
Себя ладно, усмехнулся Заварзин. Да нам тошно.
Чего стоишь? обратился к Малюте кат. Бери вон бревно, и он кивнул в противоположный угол, да тащи сюда.
Ну?! Молвишь слово или кнута добавить? раздраженно спросил дьяк.
Крик тоскливый угас, и в пространстве растеклось глухое и томительное молчание. Слышалось потрескивание факелов, которые разрывали сумрак. Казик снова надавил ступней на бревно, и снова душноватый воздух раскроил вопль.
Ну-кася! Оглажу я тебя кнутом, решил недовольный результатами Казик.
Он пошел к кузнечным мехам, где в строгом порядке на широком столе лежали всякие предметы, выбрал кнут с отполированным прикосновениями кнутовищем, толстым у начала и зауженным к концу ремнем и возвратился к подвешенному. Он похлопал его по спине и потер ладонью, а потом вдруг отпрыгнул и с шальным выдохом: и-эхх! стеганул по напрягшемуся от неожиданности, но недвижному под тяжестью бревна телу.
И-эхх! И-эхх! И-эхх!
Крест-накрест и от ребер к ребрам. Затем Казик переместился на другую сторону и опять крест-накрест и от ребер к ребрам. Беловатая кожа покрылась быстро набухающими черной кровью полосами. Голова у Доски повисла.
Плесни-ка! велел Казик помощнику. Нехай отойдет. Да посвети. Может, что изнутри и уронит. Слово какое милостиво пожалует.