Да вы рассказывайте, сказал с досадой Прасолов.
Поднимался я и на шаре, на наблюдательном пункте. Шар загорелся во время полета и всех нас троих прикрыло. Двоих моих товарищей вытащили замертво, я
Мамышан, извиняясь, тоненько заржал.
Вы хотите сказать, что вас пуля не берет, сказал Борковский.
Да, видимо, приходится сказать так.
У обоих установились враждебные отношения. Мамышан рассказывал:
Говорят, что в атаке люди ничего не помнят. Я помню очень хорошо все, что со мной было. Как вышли и как пошли. В этот раз мы наступали под сильным пулеметным огнем. Раза три я велел людям ложиться. Наконец, дошли. Они высыпали нам навстречу. Их больше. Кричат нам: «Все равно, сдавайся». Ко мне подходят двое, ружья направили штыками в грудь. Ощущение не из приятных.
Ага! сказал Борковский.
Мамышан не обратил внимания.
Умирать всегда скверно, сказал он серьезно. Я выстрелил. Промах. Один бросается и втыкает штык. Прямо под мышку. Мы схватились. Я думал приколет другой. Но подмял под себя первого, оглянулся: вижу тот, другой, лежит, уткнувшись. Я сижу верхом на немце. Подбежал фельдфебель. Забрали этого. Гляжу: все покончено, окоп взят.
Бывает, сказал недоверчиво Прасолов.
Мамышан, извиняясь, тоненько хихикал и вертел большими пальцами рук. Мне показалось, что у него возле рта горькая складочка. Он смеялся, но его смех походил временами на всхлипывание. Я подумал:
«Вот заброшенный человек. Никто никогда не поинтересовался, что с ним и почему он так упорно стремится к смерти. Напротив, он даже вызывает во всех нас неприязненное чувство».
Поспел чай.
Получите, господин самоубийца, ваш стакан, сказал Борковский, протягивая Мамышану стакан с дымящимся чаем.
И нам всем стало окончательно неловко: Мамышану, что он откровенничал, мне и Прасолову просто так, неопределенно неприятно. Мы пили чай, обжигаясь, и даже были довольны, когда неожиданно пришло распоряжение наступать.
Ко мне и Мамышану подъехал верхом Борковский. Он был в остроконечном кожане.
Я нисколько не волнуюсь, сказал он и прижал руку к верхней части груди.
В его юношеских глазах были, действительно, полное спокойствие и доверие. Я пожалел, что у меня нет ладанки. Было стыдно за себя.
Он обратился к Мамышану:
Ну, а вы
спокойны тоже? Знаете, я потом думал о вас. Это удивительно, и я начинаю думать, что вы
Он не докончил фразы и заторопился вперед. Его кожан некоторое время еще колыхался сквозь сетку дождя. Разрывы шрапнели участились. По краям дороги тесными вереницами плелись раненые.
Офицера убили, сказал кто-то.
Мне почему-то показалось, что это Борковский. Действительно, в толпе людей стояла его лошадь. Мы подошли ближе. Люди угрюмо расступались и двигались дальше. Лавриков держал в поводу лошадь Борковского.
Так что в грудь стаканом, сказал он Мамышану.
Я нагнулся к телу, которое казалось втоптанным в грязь, и тотчас отвернулся. Из кровавой массы на меня глядели остановившиеся выпуклые голубые глаза, в которых было полное спокойствие и доверие к судьбе.
Что он хотел сказать словами: «и я начинаю думать, что вы»? сказал Мамышан.
Подъехал Прасолов.
А, сказал он равнодушно. Царство небесное
И перекрестился маленьким крестиком. На момент его глаза остановились на кровавой массе. Он поморщился.
Пожалуй, затопчут. Эй, обходи! крикнул он задним рядам и махнул безнадежно рукой.
Мы двинулись за его лошадью, которая помахивала сивым хвостом. Я встретился глазами с Мамышаном, и мне не понравился их нехороший блеск.
Ладанка иногда не помогает, сказал он.
Я почувствовал к нему вражду.
При отступлении части нередко теряют связь, и много сил и внимания уходит на поддержание порядка.
Мы были усталы и вдруг почувствовали, что голодны и мокры насквозь.
Нет, лучше не жить, чем так воевать, сказал Прасолов. Ей Богу, я завидую Мамышану. По крайней мере, он добился, чего хотел.
Как? поразился я. А где же он?
И только сейчас сообразил, что Мамышан странно отсутствует.
Мне стало страшно, как будто со мною вдруг случилось что-то сверхъестественное.
Остался на проволочных заграждениях, сказал Прасолов.
Очевидно, мое чувство передалось и ему. Некоторое время мы молчали. Я удивлялся странной судьбе Мамышана. Война делает человека суеверным. Вероятно, мы с Прасоловым думали об одном, потому что я не удивился, когда он сказал:
А не пришло ли вам в голову, что с ним бы этого не случилось, если бы он вчера
Не рассказывал? спросил я.
Да.
Прасолов внимательно посмотрел на меня своими темными и, как всегда, любопытными глазами. Я не ответил ничего, но мы поняли друг друга. Во всем этом был какой-то смысл. Я бы сказал: высшее целомудрие войны, как всякой тайны.
Над нашей головой с воем проносились снаряды, чтобы в отдалении поднять черный столб земли и дыма. Мы оба шли, не разговаривая и даже не взглядывая друг другу в лицо, чтобы не оскорбить этой тайны.
Вадим Белов «КОМУ ЧТО СУЖДЕНО»
На платформе перед окнами вагонов уже прохаживались двое: это был батальонный командир в зеленом дождевом пальто, подпоясанном походным снаряжением, и рыжеусый капитан, догнавший нас уже на полпути, фамилию которого многие еще не знали. Он был из запасных и делал уже вторую войну манчжурскую кампанию капитан с первого до последнего дня провел на передовых позициях, заслужил кучу наград и не получил ни одной царапины.