Шрифт
Фон
ДИАЛОГ УЧЕНИКА И УЧИТЕЛЯ
ДжузджаниДиктуешь сегодня, и каждая фраза
Такой глубины и такого размаха
Но вот уже сколько страниц, и ни разу,
Нигде не попалось мне имя аллаха.
Ты больше не веришь в него?
Почему же.
Мой коврик всегда наготове хранится.
Нет, нет, мой учитель, в жару или в стужу
Ты молишься, знаю. Но эти страницы
Да, знанья полет оголен и опасен,
И движется он по путям неизвестным.
А что до аллаха, ты прав, я согласен
Проставь там, где сам посчитаешь уместным.
Когда дышать совсем невмоготу
И черен мир коварный и жестокий,
Он всем наукам подводил черту,
Вплывая в поэтические строки.
Свободно думы нес туда свои,
Клеймил своих гонителей упрямо.
Его отточенные рубаи
Не зря пленили юного Хайяма.
И до сих пор не все понятно нам
Туманами история объята
Что Ибн Сина вписал, а что Хайям
В волшебное наследье рубайята.
«Может быть, потому он из века иного»
В. П. Малыгину
Может быть, потому он из века иного
Входит в книгу мою через тысячу лет,
Что сегодня опять у постели больного
Размышлений его загорается свет.
Мой обветренный друг, старый врач корабельный,
В Ибн Сину, как в чужую девчонку, влюблен,
Каждый раз, уходя в океан беспредельный,
Возит в тесной каюте Врачебный канон.
Он из тех корабельных врачей, для которых
Пульс матроса уже для решений простор.
Лечит он ностальгии назойливый шорох,
Грянет час операцию сделает в шторм.
А «Канон» занимает почти полкаюты
Пять томов, что по-русски печатал Ташкент.
Это что ж для, фасона тебе, для уюта?
Нет, мой друг отвечает, я вечный студент.
Ибн Сина талисман. Страсть его современна.
Даль морская качается, волны кругля.
И зовут его в кубриках: «Наш Авиценна»
И еще добавляют: «Душа корабля».
БАЛЛАДА ВЕЗИРА
В середине жизни, бездомной, нескладной,
После всех городов и стран
Он пришел к подножью горы Альванда
В независимый Хамадан.
Когда-то глядевший с высот из тумана,
Языческий лев коптится в пыли.
Перечеркнуто имя твое, Экбатана,
Бывший древний город мидийской земли.
Тебя Искандер Македонский когда-то
Сделал одной из своих столиц.
Ибн Сина глядит на твои квадраты,
На развалины славы, павшие ниц.
Он спешил сюда не к шумному пиру.
Его ждет больной хамаданский эмир,
Длинноименный, как все эмиры,
Шамс ад Даула абу Тахир.
Чем он славен?
Ибн Сина видал по дороге,
Как поля горят, как люди бедны,
Как плетками требуют с них налоги,
А богатство в лачугах четыре стены.
Он видел несчастных, боящихся света,
И было неведомо, сколько им лет,
В чужой, перетянутой вервием, ветхой
Одежде, давно потерявшей цвет.
Любовь, красота все, казалось, им чуждо
Шла всюду за ним и гнала покой,
Лепешку выпрашивая, девчушка
С прозрачной, как лепесток, рукой.
Он сам, как она, пристанища ищет,
Как все эти люди, бесправен он сам.
Порой по неделе без крова и пищи,
Он шел по безлюдным горючим пескам.
Шамс безбород, круглощек и розов.
Сказал он басом, щурясь на свет:
Я знаю, ты врач и ты философ.
И сразу эмир перешел на фальцет:
Все врачи мои неучи,
все придворные воры.
Голосят, меня заживо хороня.
Он привстал на подушках, как влез на гору,
Ты назло им спасешь меня!
Ибн Сина оглянулся на них, непонятных.
Он искал глаза, а увидел взамен
Богатых халатов цветные пятна
На алом шелке эмирских стен.
Все сжались. Эмир зашелся от боли.
Боясь и не понимая ее,
Он кричал, что живот ему рвет и колет
Кинжала безжалостное острие.
А на скатерти перед носителем власти
Все от сайгаков до перепелов,
В затейливых вазах мудреные сласти,
Вино и в янтарных подтеках плов.
Ибн Сина подал знак и толпа отблестела,
Откатилась, пятясь и глядя в пол.
Он ощупал эмирово тучное тело,
Словно узел боли и страха расплел.
Сталь кинжала как бы переломилась,
Высшей силой отведена.
Врач объяснил:
Болезнь эмирова
От жирной еды и большого вина.
Он хлопнул в ладоши.
Поварам удивленным
Приказал убрать всю снедь побыстрей,
А подать сюда чашу пустого бульона
И горсть обезжиренных сухарей.
Шамс пробурчал:
Сухари отрава.
Грустно вытянулся, недвижим.
И пошло леченье отвары и травы,
Прогулки и нерушимый режим.
На третий день вечером, да не ранним
Врач зашел к больному привычной тропой,
И в ноздри бросился дух бараний,
А в глаза пиала с шурпой.
Увидев испуганного эмира,
Руку отдернувшего, как вор,
Он схватил пиалу, заплывшую жиром,
И выплеснул на ковер.
Шамс закричал:
Я тебя ненавижу!
Ты мне надоел. Убирайся прочь.
Ибн Сина повернулся и вышел
В чужую хамаданскую ночь.
Его догнали эмирские слуги,
Едва загремели в воротах ключи.
Эмир сложил, как в намазе, руки
И отвернулся.
Ладно, лечи.
Изменчивый, словно в горах погода,
Дрогнул беспомощной складкой у рта.
Знаешь, войску не плачено за полгода,
И снова казна у меня пуста.
Что делать, философ?
Он ждет ответа.
Злые слова рвались с языка.
Хоть знал Ибн Сина, походивший по свету,
Что к монаршему уху тропинка узка.
Словно в реку вошел он. Будь что будет!
Ты хочешь правду, эмир? Ну что ж,
Знай, что царство твое стоит не на людях.
Вокруг тебя только обман и ложь.
Ты не слышишь голос бед непрестанных,
Истощенья и гибели нищей земли,
Шрифт
Фон