Позабыв обо всем, разбрасывая по сторонам сверкающие брызги, мы бежим по-берегу. Валька Шпик, то ли споткнулся, то ли оступился в яму, вдруг со всего размаху бухнулся в воду и тоже заорал:
Помогите!
Тише! сквозь зубы шикнул я на него. Всю рыбу распугаешь! Но сообразив, что мое предостережение в настоящую минуту для Вальки пустой звук, я ринулся к Арику.
И вот, задыхаясь от бега и возбуждения, я шепчу Арику:
Арюшенька, не дергай сорвется Пусть походит Не тяни сильно Может, я выведу? Дам удочку
Не-е, крутит головой упрямый Арька. Я сам Сам выволоку его
Скоро рыбина начинает уставать, и Арик потихоньку подводит ее к берегу. «Кто же это такой? лихорадочно думаю я, опустившись у самой воды и готовый схватить добычу. Окунь? Лещ? Сом?..» И как бы в ответ на мое нетерпение недалеко от меня вдруг выскочила из воды большущая рыбина, блеснула на солнце серебряной чешуей и плавниками, окрашенными в неяркий красный цвет.
Язь! кричу я. Держись, Арик, сейчас он начнет прыгать, как черт!
И действительно, язь, словно маленькая торпеда, рассек прозрачную воду и выскочил еще раз, потом еще. Наконец он утомился. Арик подвел рыбину к берегу, я схватил ее за голову и выволок на траву.
Какой красавец! В нем не менее двух килограммов! Длинное, похожее на веретено, тело с сильными оранжевыми плавниками, черная с прозеленью спина, крупная, похожая на гривенники, чешуя не добыча, а мечта рыбака
К нам подбежал промокший до последней нитки Валька Шпик. Выстукивая зубами дробь, он недоверчиво тянет:
Вот это да-а Как называется?
Язь, отвечаю я с видом знатока. Редкий экземпляр. Такие попадаются раз в год И, скрывая зависть, обращаюсь к Арику: Ты счастливчик
5
У меня зацепится сейчас еще крупнее.
Но как и следовало ожидать, никто не зацепился. Мы просидели и час, и два, а поклевки не было. Не брались и пескари.
Солнце уже изрядно припекало, и от Валькиной рубашки поднимался пар. Шпик чесался, словно его блохи кусали, широко с подвыванием зевал, клевал носом. Ну и сонуля!.. Я поднялся.
Давай сматываться. Нечего без толку сидеть.
По тропинке, уставшие и утомленные переживаниями утра, направились домой. Язь на кукане хвостом доставал до земли. Арик то и дело посматривал на него, покачивал своей черноволосой головой и причмокивал зачем-то губами, будто конфетку сосал.
У моста собрался народ. Слышны сдержанные горестные голоса и одинокий громкий плач. У Вальки Шпика уши словно увеличились в размере, жадно направлены на толпу. Через минуту у него уже есть выводы:
Или кто-то утонул, или с моста кто-то упал
Подходим ближе. Валька прав. На земле, в мокром платье, облепленном нитями водорослей, лежит женщина. Над ней склонилась старушка и громко плачет. Протискиваюсь ближе
Никогда, никогда не забыть мне этого!
Лицо у женщины иссиня-бледное, уголки рта страдальчески опущены книзу, острый подбородок круто задран вверх, в голубое безоблачное небо. Женщина была молодой и красивой высокий чистый лоб, длинные стрельчатые ресницы, прямой хрящик небольшого носика, черные волосы влажными прядями рассыпаны и перепутаны на земле вокруг головы. Мне нестерпимо жалко ее! Я чувствую, как что-то горькое и удушливо-тяжелое назревает во мне и вот-вот вырвется наружу
А старушка, мать этой молодой женщины, рассказывает, причитает:
И месяца не пожили по-людски, забрали Витеньку на фронт А уж потом, месяца через два, и похоронную принесли. Упреждала я, просила, чтоб в случае чего мне ее отдали, а не ей переживала она больно сильно А нынче и случилось За хлебом в очереди я простояла Прихожу, а на ней лица нет Спрашиваю, что с тобой, доченька, касаточка? Молчит, отворачивается И не плакала даже А потом выбежала и сюда Я-то, старая,
успею ли за ее молодыми ногами?.. Ох, горюшко-горе! И что ты сделала, любушка ты моя родная, на кого ты спокинула меня, одну-одинешеньку?!.
И вдруг старушка выпрямилась, вытянулась и, глядя на нас выбеленными страданием и горем глазами, исступленно закричала:
Люди, да что же это делается, а? До каких пор детей наших убивать будут, до коли терпеть?! Она подняла к небу костлявые, обтянутые тонкой прозрачной кожей руки и крикнула грозно, страстно: Будь, ты проклят, Гитлер! На веки вечные будь проклят!..
До самого дома звучал в моих ушах этот грозный, наполненный невыразимым чувством тоски голос. Я еще и еще раз представлял себе морщинистое лицо старушки, ее заплаканные белые глаза, тонкие, лишенные мускулов руки, воздетые к небу, и снова слышал ее страстное заклинание: «На веки вечные будь проклят!»
Когда я рассказал обо всем маме, она заплакала и как-то слишком по-детски испуганно замахала на меня руками.
Хватит, хватит, не нужно больше Ах ты, горе-то какое у людей! и крепко обняла меня, прижала к к себе.
После непродолжительного молчания, высвобождаясь из ее рук, я сказал сказал впервые после того, как мы проводили отца на фронт:
Мама, а ведь нашего папку тоже могут
Мама вздрогнула и отшатнулась, словно обожглась обо что-то раскаленное. Глаза ее стали темными и злыми.
Не смей, слышишь! Не смей! Уйди от меня!..