Арехин кивнул. Он знал, что фильма не театр, её снимают кусочками: финал, середина, опять финал, сотни эпизодов, которые затем монтируют, и зритель видит целостное действие.
Он сел за стол на высокий табурет. Фигуры были расставлены заранее на бумажной доске, приклеенной к столу и имитирующей что-то вычурное и дорогое палисандр, чёрное дерево, слоновую кость. Но сами фигуры были хороши классические, стаутоновские.
Шаляпин, одетый во фрак, покрутил левую руку Арехина, имитируя завод
механизма. Противник, Алексей Толстой, загримированный под Александра Третьего (решили, что пусть будет Третий), сделал первый ход. Партию заранее они не заучивали, договорились лишь, что это будет королевский гамбит. Да никто всю партию снимать и не собирался. Два хода в начале, ход в середине и финал.
Изображая нарочитую скованность, Арехин двигал фигуры медленно, раздумывая над ходом во время движения. Александр Третий отвечал быстро, не задумываясь: пленка дорогая, тратить её попусту не следовало. Но вот Хисталевский сказал:
Изобразите задумчивость!
Толстой замер над доскою, а через три секунды раздалась команда «Камера, стоп»
А теперь изобразите мат, сказал режиссер Арехину.
А толку? Зритель всё равно не услышит, сострил Толстой.
Арехин сделал несколько ходов за белых и чёрных, после чего ответил режиссеру:
Следующим ходом мат белым.
Опять зажужжала камера, Арехин сделал роковой ход, и Толстой, то есть Александр Третий, раздраженно покачал головой.
Снято! сказал Хисталевский, и поставил на страничке галочку. Если после проявки плёнки и просмотра выявится дефект эмульсии, или же игра актеров не удовлетворит режиссера, можно будет и переснять, но все надеялись, что обойдется: и плёнка дорога, и время.
Следующий кадр представлял собой секретнейшие переговоры между Александром Третьим и Францем Иосифом, которого играл Влад Дорошевич. Стоя друг перед другом, они по очереди декламировали Некрасова.
'Однажды в студеную зимнюю пору начинал Франц-Иосиф.
Я из лесу вышел! громогласно отвечал Александр Третий.
Был сильный мороз? вопрошал Франц Иосиф.
А на заднем плане недвижно сидел механически турок. После окончания монаршего диалога лицо Турка сняли крупным планом, попросив повращать глазами, чтобы намекнуть зрителю: этот турок не только в шахматы мастак.
Перерыв, бросил Хисталевский.
Понятно. Приехали меценаты князь Святополк-Мирский, промышленник Смирнов, который уже писал на визитных карточках «Dr. Smirnoff», и братья Гавелы, владельцы студии.
Меценаты в павильон не зашли, встретились с Хисталевским в кабинете управляющего. Похоже, разговор для посторонних ушей не предназначался.
Арехин хотел было провести перерыв за шахматной доской, но тут пришли мастеровые и попросили очистить место работы: они будут устанавливать механику в комод.
Арехин поднялся из-за стола, который оказался комодом.
Мастеровые аккуратно сняли заднюю (или переднюю, откуда посмотреть) стенку, и стали прилаживать к ней поворотную раму, наполненную колёсиками, шестеренками, пружинками и прочими деталями. Были они даже не картонными, а нарисованными, но нарисованными очень убедительно: казалось, колёсики можно потрогать, а шестеренки, если затянут палец, то и прощай.
Мастеровые работали неспешно, но выходило ладно детали были соразмерны друг другу, не приходилось подгонять и втискивать.
А вот вы где! вопреки расхожему мнению, в быту Шаляпин говорил негромко, не знаешь не догадаешься, что это первый бас мира. Вы, как я догадываюсь, в артистическом мире новичок?
Почти. Ходил, разумеется, в театры, смотрел и синему.
Ну, вы были по ту сторону рампы, это не в счёт. Позвольте на правах матёрого сценического волка дать вам совет: при всякой свободной минуте идите в буфет. Не я, но сам Островский устами своего героя изрёк: место артиста в буфете! И это не для красного словца, не шутки ради и не из презрения к актёрской братии. Наше ремесло забирает столько сил, куда землекопам и грузчикам! Потому и восстанавливать их, силы, следует при всяком подходящем случае, Шаляпин взял Арехина под локоть и настойчиво повел прочь. Буфет тут, конечно, плохонький, послевоенный, но что ж поделать, бывало, и такого не сыщешь.
Пройдя коротеньким коридором (студия размещалась в бывшей конюшне, вернее, занимала её часть, и Арехину постоянно слышалось то конское ржание, то запах навоза, несмотря на то, что лошадей в ней не держали лет десять, с той поры здесь был и госпиталь для венерических больных, и склад москательных товаров и даже студия мастеров живописи, так что чистили его не раз, но чутьё есть чутьё), они оказались в небольшой комнатке, которая и служила буфетом. В ней был собственно буфет, то есть большой шкаф с едой и напитками, была буфетчица, дама неопределенного возраста со следами былых надежд на лице, а больше фигуре, были столы, стулья и актёры, Толстой и Дорошевич. Большего от буфета и требовать нельзя.
Итак, господа, с почином! сказал Шаляпин.
С почином, согласился Толстой, и отложил блокнот, в котором, на глазок, написано
было немало. Писал он карандашом, простеньким, с медным колпачком-наконечником, защищающим грифель от случайной поломки.