И действительно, побредут люди к своим домам, в свой конец, а там уж ни домов, ни сараев одни пожарища. Покуда суд государев шел, весь конец спалили опричники. Не осталось у людей ни одежки, ни обувки, ни пропитания. Соберут новгородцы погорелое, что на пепелище найти можно, в санки ручные сложат, потянут к воротам. А у ворот государева стража: не велено! Снимут люди с себя последнее, отдадут опричникам. Стражники еще всех обшарят, с девок серьги сорвут, с мужиков сапоги стянут; после, ободранных и раздетых, выгонят взашей в ворота идите, идите, все равно околеете!
Кого пускают, а кого и нет. Если девка красовитая, на лицо пригожая да в теле ту тянут в общую избу, там с ней потешиться. Девка плачет, на снег падает, а с нее рубаху последнюю рвут, а родичи ее на все это смотрят, головы поднять не смеют все словно мороком обморочены, страхом великим объяты. Выйдет народ за ворота Куда идти? У многих родные в Пскове, давнем новгородском пригороде, но до Пскова далеко. А ночь сырая да стылая, кругом ветер пополам с дождем, под ногами грязь непролазная. Бредут старики родители, а все слышится им, как дочка их красавица кричит за городскими воротами, кобелями-опричниками терзаемая. И вправду, уж не потеряли ли люди обличье свое человеческое, душу свою, Богом данную, уж не обронили ли где случаем Господь не отступился ли от людей? Страшно в таком мире жить, где люди не божьи, где человек хуже скотины бессловесной.
Государь Иван тоже любил с девками потешиться. Для него отбирали самых пригожих. Любимец царский Федька Басманов сам отбирал. Уж это был знаток всех сладких забав. Сам он царю давно подстилкой стал, сам давно уже душу нечистому продал, и нравилось ему теперь чистых и юных портить, на муки их смотреть. Потому отбирал он для забав царя девиц не просто пригожих, а чтоб лицом тонких, чтоб лоб был ясный да высокий, чтоб не разбитные были, не языкастые, а скромные и стыдливые. И сладко ему было видеть, как ломают их гордость девичью, как ставит их пьяный царь раком, как насильничает. Царь потешится, а после и слугам своим дает. А кто гнушается, тех Иван запоминает, а после вспомнит нежданно для ослушника. Нет уж, коли ты около дерьма ходишь, так со всеми марайся, нос не вороти! На то ты и царев холоп, человек подневольный. А то что ж ты, червь, хочешь чище своего государя быть?
К середине февраля казни утихли. Большая часть города была сожжена, сорок тысяч человек убиты или утоплены в Волхове, еще столько же разбежались кто куда или умерли с голода. От большого стотысячного торгового города остались одни обгорелые развалины, среди которых только белые каменные столпы новгородских храмов да суровая Святая София говорили о том, что это была столица всей северной Руси, оплот русского вольного духа, гордой былинной удали. По обгорелым улицам шлялись пьяные опричники, а жителей вовсе не было видно кто еще уцелел, те прятались по окраинам, пухли с голода в темных землянках.
Наступил великий пост. Царь будто очнулся от адских забав, надел черное скромное платье и сразу стал похож на старого игумена какого-нибудь строгого северного монастыря. Он повелел более никого не бить, не грабить, вина опричникам не пить и для острастки
саблями рубят, а ты, срамотник грешный, девиц бесчестишь на глазах у родителей их
Монах еще хотел что-то сказать, но задохнулся, закашлялся свистящим страшным кашлем, а после заплакал горько и безнадежно.
Царь с изумлением смотрел на старца и даже привстал чуть с лавки.
Ты что же это, мысли мои прочел, отец преподобный? с дрожью в голосе вопросил он.
Мысли твои, Иван, прочесть нетрудно, ответил Арсений и поднялся с колен. Он был небольшого роста, и если бы царь Иван Васильевич стоял, то монах едва ли достиг бы ему до груди. Но царь сидел, и седовласый старец казался вовсе не маленьким рядом с ним. Он скрестил руки на груди ладонями вверх и чуть наклонился к царю. Слабый я человек, Иван, продолжал Арсений, видишь, плачу все время, а ты думаешь, я над собой плачу, или над близкими своими, коих опричники твои в Волхове потопили, или над богатствами новгородскими, кромешниками твоими расхищенными. Нет Я над тобой, Иване, плачу, над душой твоей загубленной. Ведь многих ты людей христианских умертвил, но погубил только тела их смертные А души их вечные ты не погубил, души их ко Господу отправились. Ты же, Иван, душу свою погубил совсем. Дьяволу душа твоя достанется. Вот о ней-то, о душей твоей погубленной, я и плачу и рыдаю безысходно.
Царь тогда не нашелся что сказать святому затворнику, так он был поражен словами его и впервые, может быть, усомнился в глубине души в своей правоте. До ночи он сидел один в своих покоях, ничего не вкушал, соблюдая строгий пост, а на следующий день снова поехал в Рождественский монастырь, ибо почувствовал в словах старца Арсения какую-то такую правду, какую он, может, везде искал да уж не чаял найти.
Ты человек Божий, сказал он Арсению, но ведь и я, аз многогрешный, тоже под Богом хожу. Кто же возложил на меня венец царский? Кто даровал мне государство это великое со всеми народами его в полную мою волю? Не дьявол же, не враг же рода человеческого. То Бог избрал меня во властители земные! Не как в иных еретических странах, хоть в той же Польше кафолической, где царя простые смертные меж собой избирают многомятежным своим и грешным человеческим хотением Нет. Меня на царство Божье произволение возвело, потому и волен я в душах людских, в животе и смерти их!