Может, мыша пустил, может, жабу в купальню, а может, еще чего удумал.
Главное, девку энту я споймала а уж после сообразила, что не такая какая-то девка.
Здоровая больно.
Плечи широченные, бледные, но мышцою играют. А главное, что стриженая коротко рыжая стоит, головою мотает, глаза треть
Еська? От уж кого встретить и не чаялось. Оне, конечно, человек с придурью, но вот чтоб охальничать, так того за ним не видела. А оно вона как
Я и отступила и полотенчико протянула, потому как негоже человеку в людных местах ходить, срам не прикрывши.
Ты Он отряхнулся.
И лицо отер.
А лицо это побелело, ажно серым стало. Глаза кровью налилися, самого перекривило аж. Стоит. Полотенчико мое тискает, дышит сипло и я стою.
Так и пялимся один на другого.
И сказать бы чего надобно, да только мову заняло. Дышим
Бабы в мыльне верещать, и дверь хлопнула от той двери Еська и отскочил, полотенчиком моим заслоняясь. А полотенчико этое, которое бабка еще вышивала, невеликим было, цельного мужика, хоть и лядащего, за ним не укроешь.
Тут он! взвизгнули, да так, что хоть уши пальцами затыкай. А следом в Еську полетел кувшин да глиняный. Еська от кувшина-то уклонился, а он, о стену ударившися, разлетелся мелкими осколочками, варом плеснул
А вот чобот девичий в Еську попал
и другой кувшинчик, с ружовым маслицем, которым боярыни опосля омовением телеса свои мазали для духмяности и белизны особое кувшинчик этот парпоровый аккурат в лоб и угодил.
Но ничего, от масла ототрется. А ежель нет, побудет пару деньков духмяным да белым, от энтого здоровью вреда не будеть, польза одна.
Бей его, девоньки! раздался рев.
И Еська попятился к лестнице.
Беги. Я встала перед дверью и плечиком ее придавила. А то ж с девок станется девки-то, оне только с виду хилые, небось, слышала я, как в Яцуках мужичка одного вениками до полусмерти забили за то, что в баньке подглядывал. Оне-то, конечно, не боярского роду были, да только мнится мне, что с нонешней знатности Еське малое облегчение выйдет. Без веников, глядишь, вусмерть не забьют, да и все одно позору не оберется. Отговаривать меня он не стал, полотенчико подхватил, маслице смахнул да и поскакал по ступенькам а я дверь попридержала.
Били в нее.
Пихали.
Говорили матерно, а то и прокленами
Охолоните, велела я, когда вовсе нехорошие слова пошли. Оно-то как бываеть? Злость злостию, да иная на дурные дела людев толкает, за которые после и совестно, и страшно, потому как кажное такое дело свою ж душу мучит. Ушел он
За дверью попритихли.
А ты кто будешь? раздался строгий голос, сразу ясно боярская дочь вопрошает.
Зослава я
Открой дверь, Зослава.
А дурить не станете?
Да за кого ты
Но, видать, одернули боярыню сотоварки, потому как стихло. Чуяла я, что шебуршатся, шепчутся, совет, стало быть, держат.
Открой, велел уже иной голос.
Что ж, Еська-то ушел, и держать девок в мыльнях мне резону не было. Мне бы и самой искупаться, а то несеть опосля спортивной-то залы, что от коня запаленного.
Ну иль кобылы.
Открыла.
И вошла в мыльнях было душно, сладко пахло травами и маслами, пожалуй, ажно занадто пахло и травами, и маслами. У меня от энтих запахов в носу засвербело
Чихнула.
И вновь.
А боярыни расселися по лавкам, в полотенчики укутались, иные на волосах навертели башнями будто. Лица сметаною намазаны, аль творогом, аль еще чем, да только густенько-густенько, так, что и не разглядеть, кто перед тобою. И смешно, и страшно небось, встретишь этакую раскрасавицу впотьмах, то и сердце из грудев от переполоху выскочит.
Чего тебе надобно, девка? спросила одна, в полотенчике лазоревом, да звездами шитом. Гордану я по голосу узнала.
А еще по взгляду надменному.
От этакого взгляда сразу в коленях слабина появляется, и спина сама собою гнется, чтоб пресветлое да милосердной поклону отвесить. Только я над своею спиною хозяйка.
И кланяться не стану.
Того, чего и всем. Помыться.
Скривилася она.
И сказать чего-то хотела, да только соседушка ейная этак локотком под бок пихнула и зашептала на ухо нет, я могла б послушать, чего она там нашептывает, да только нет за мною обыкновения в чужие разговоры лезти.
Скинула сарафан.
И споднее на крючок повесила. Косу распустила.
Боярыни следили за мною. И до того на наших с бабкою курей похожими были, что я с трудом смех сдержала. Оно-то не простят, ежели засмеюсь, хорошо, что про курей не знають. А что? Те вон тоже беленькие, посядуть рядочками в курятнике да друг на дружку
зыркають желтыми глазами. Когда ж раскудахчутся, то и вовсе спасу немашечки.
Уж в самой мыльне, когда воду пустить сподобилася, то и услышала.
не дури, Гордана все, что ни делается, оно и к лучшему представь, если б ты и дальше с ним, как с равным
я думала, что он
с такой-то спиной? Висельник, небось, а то и вовсе где только подобрали
Вода текла по волосам, по плечам, смывая и грязь, и усталость, и мысли дурные ласковая она, что руки материны теплая так бы и стоять вечность, ни о чем не думая.
Да не позволила.
Принесла вот разговор чужой.
Что мне с нею делать-то?
Забыть?
О ком оне Горданушка с ее злостию, которую не смыть и самою горячей водой, потому как злость сия от души идет, а душа не хочу я Гордане в глаза глядеть, страшуся, чего увижу. И подруженькам ее и наверное, не дар это, проклятие зря вот наставник баит, что силою этой я управлять должна.