И от мыслей таких зябко стало.
Надобно греться собственным огнем, да только жутко мне, потянусь, да не дотянусь трону и отступлю, а ну как вновь вырвется дикое, шалое пламя.
Но мы ж не о том, Зосенька. Архип Полуэктович будто бы и не замечает, сказал, что сама я с собою управиться повинна, а как тут каждому свое. Он лишь глядеть будет, чтоб не причинила я вреда ни себе, ни людям. Мы про то, что от азарина и у простой девки азарин родится. А вот коль отцом человек, то и выходит кровь мешаная
Вновь замолк.
Задумался.
Странно, что ты да огнем открылась
А чем должна бы?
Околею. Божиня видит, что еще немного, и околею помнится, одного года, я тогда еще мала была, неразумна, нашли за ближним леском покойника. Зимою-то шел, да, видать, заблудился в метель. Сказывали, что синим он был, а на лице улыбка пресчастливая. К бабке тогда ходили, кланялися, чтоб глянула по-свойму, нет ли за тем покойником беды какой.
на меня и глянуть некому будет.
Схоронят туточки, у оградки. Добре, ежели куста ракиты на могилку мою не пожалеют, а то и вовсе не станут маяться, затянут травушкой зеленою аль какими иными, пользительными, растениями-с.
И жалко себя стало, ажно до слез.
Где мои годы младые? Не пожила, на мир не поглядела и ладно бы надобен мне этот мир, но ведь и вправду, не пожила кто обо мне вспомнит? Кто всплакнет? Кто на ночь духов поделится сметанкою и хлеба куском?
Зослава, грозно произнес Архип Полуэктович, прекращай дурить.
А разве ж то дурь?
Вы только моей бабке отпишитеся, что померла Зослава
Сама и отпишись, отмахнулся наставник.
Что померла?
Что живая эх, Зослава, Зослава значит, батька твой не из местных, говоришь, был интересно. Огненная стихия редко выбирает женщин.
Почему?
Огонь разрушитель. А женской сути разрушение противно. От Божини вы созидательницы
Выходит, что я
Не набирай в голову. Наставник не позволил додумать. Огонь хорош для боевого мага, я просто удивлен думал, на твой зов земля отзовется, берендеев род к ней близок. Аль вода тут же огонь
И что мне с этим огнем делать-то? проворчала я.
Не от недовольства,
не осталось во мне недовольства, только усталость одна.
Управляться.
Как?
Думай, Зослава. Слушай себя.
Вот же ж упертый человек! И человек ли слушай себя слушаю я в животе вон вновь бурчит, и громко, только голода не чую ни капельки. Сердце бухает ровно. Дышу вот и пятка свербит. Как свербящая пятка с огнем управиться поможет?
Никак.
Слушаю дальше угли, которые под сердцем.
И само оно, горячее, живое
Себя слушать а кто я есть? Зослава это имя дед придумал, так мне сказали. И матери моей оно по нраву пришлось, а отец вот именовал меня Зеей говорил, что на его языке сие означает жизнь.
Жизни лишили.
Его и матушку и деда тоже. И бабку мою, которая в мире этом задержалась единственно потому, что неможно было дитё горькое кинуть. А больше я не дитё, и скоро отойдет она
И моя жизнь сложилась иначе, чем могла бы.
Нет, никто-то не обижал сироту, да и не той я натуры, чтоб обидеть легко, но вот представилось вдруг, каково бы жить мне было, останься рядом и матушка, и отец и дед. Он-то, мнилось, меня лучше других уразумел бы, медвежий человек.
Ушли.
Огонь вот оставили.
Прежде-то и вправду на зов мой земля откликалась. И вода меня слышала, а ветер слабо у Стефки из Завязья с ветром говорить сподручней выходило.
А огонь тот никогда откуда во мне?
Вода от матери, я теперь вот вижу ее, гибкую, сплетенную будто бы из синей пряжи. И в бабке она есть, пусть голос ее и слаб, как и голос ветра. Земля дедова стихия, и не стихия даже, но он, берендей, дитя ее, плоть от плоти. А вот огонь отцов.
Наследие.
И даром такого наследия не надобно а он уже еле-еле теплится, руку протяни, надави, и погаснет и к лучшему, может. На кой мне огонь, с которым я сладить не умею? Земля ведь останется. И вода ветер и тот, пусть с неохотой, но отзовется, коль сильно уж прогоню.
Держу я огонь в ладони.
Греет.
Ластится к пальцам, смирнехонький
а отца я помню слабо.
Матушку, ту хорошо. Запах ее сладкий. И голос. И смех, от которого окна в доме дребезжали и деда вот помню тоже, как на плечи сажал и была я выше всех! Разве что конек с крыши поглядывал снисходительно, но и то помню, как в лес водил, учил слушать землю и травы
А отца вот нет.
Ведь было же что было?
Красный платок с ярмарки привезенный. И бусы крупные, круглые, из бусин расписных. Два дня носила, не сымая, а после нитка порвалась, и так неудачно, во дворе там аккурат трава росла, а в ней не только слепота куриная, но и крапива пряталась, да такая жгучая, чуть тронь и пойдут по коже волдыри.
От обиды я разревелась.
Хороши были бусы! Ни у кого из девок не было, а отец сказал, что горе это не горе вовсе и сам по траве ползал, бусины собирая. И крапивы не боялся
А потом сидел и нанизывал на нить другую, крепкую, вощеную.
Улыбку его помню, чутка кривоватую. Нос острый, с горбинкой
еще помню, как меня Андрейка, старший старостин сынок, за косы оттаскал, на спор а отец ему розгою да по заднице переехал, и не забоялся со старостою спорить.
Как с дедом старую березу пилили и сенокос тоже. Руки на рукояти косы, и ее тоже, блестящую, выглаженную этими руками до гладкости неимоверное. До сих пор в сарае висит, ждет руки умелой. К бабке не единожды мужики подходили, чтоб продала, уж больно справная она, да только бабка наотрез отказывалась.