Милосердие и прощение я усмехнулся горько. Хорошие слова, Ваше Святейшество. Только обращать их надобно не ко мне, а к графу Румянцеву. Это он ведет армию на Москву, не для мира, а для кары. Это его солдаты будут вешать и расстреливать, жечь деревни и топтать поля. Это он, исполнитель воли той, что отлучена от Церкви, несет русскому народу новое рабство и новые страдания. Я готов к миру. Но на каких условиях? Чтобы я снова отдал народ в кабалу дворянству? Чтобы те, кто поверил мне, кто сражался за свободу, снова оказались под пятой барской? Этому не бывать!
Платон вздохнул, и в его глазах мелькнула боль.
«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими», снова процитировал он Евангелие. Государь, я не судья ни тебе, ни Румянцеву. Сердце мое болит о каждом погибшем христианине, о каждой слезе материнской. Но если есть хоть малая возможность остановить кровопролитие, разве не должны мы ею воспользоваться?
И что же вы предлагаете, Ваше Святейшество? я внимательно посмотрел на него. Он явно что-то задумал.
Позволь мне, государь, отправиться в ставку генерал-фельдмаршала Румянцева. Позволь мне говорить с ним от имени Церкви, от имени народа русского, жаждущего мира. Я попытаюсь убедить его, что дальнейшее сопротивление тебе бессмысленно и приведет лишь к новым жертвам. Я предложу ему переговоры. Честные переговоры, на которых можно будет найти решение, приемлемое для всех.
Я задумался. Отправить патриарха к Румянцеву Это сильно. И могло иметь непредсказуемые последствия. С одной стороны, это могло быть воспринято как моя слабость. С другой как демонстрация миролюбия и готовности к диалогу. И кто знает, может, Румянцев, человек неглупый и, как говорили, не чуждый некоторого благочестия, прислушается к голосу Церкви? К тому же, сам факт таких переговоров, если о них станет известно, может вызвать брожение в его армии. Солдаты, узнав, что их ведут на войну, которой можно избежать мирным соглашением, могут и взбунтоваться. Рискованно, но соблазнительно.
Вы верите, что он станет вас слушать? спросил я.
Я верю в силу слова Божьего. И в то, что даже в самом закаленном сердце воина есть место
сомнению и состраданию. Я готов рискнуть. Ради мира.
Хорошо, Ваше Святейшество, я принял решение. Я даю вам свое согласие. Но при одном условии. Переговоры, если Румянцев на них пойдет, должны состояться на нейтральной территории. И безопасность ваша и его должна быть гарантирована обеими сторонами.
Платон заметно оживился.
Это разумно. Я сам хотел предложить нечто подобное. Река Ока она разделяет ныне ваши силы. Быть может, на плоту, посреди реки, и встретятся два военачальника? Под сенью креста и с моим смиренным посредничеством.
На плоту я усмехнулся. Весьма символично. Как два древних князя, решающих судьбы своих дружин. Что ж, пусть будет плот. Когда вы готовы выехать?
Хоть сегодня. Нельзя терять ни дня.
Договорились. Через двое суток, на рассвете, на Оке, напротив Серпухова. Я обеспечу вашу переправу и безопасность со своей стороны. Оповестите Румянцева. И да поможет вам Бог, Ваше Святейшество.
Платон перекрестил меня.
И тебе, государь, да сопутствует мудрость и милость Господня.
Когда Платон вышел из шатра, на душе у меня было странное чувство. Смесь надежды и тревоги. Я сделал шаг, который мог изменить ход войны. Но в какую сторону покажет лишь время. И Ока.
Глава 3
И вот, туманным рассветом, когда первые лучи солнца едва пробивались сквозь влажную дымку, на середине Оки, медленно покачиваясь на свинцовой воде, застыл удерживаемый якорями большой, наскоро сколоченный плот. Посреди него простой деревянный стол и две скамьи под нарядным белым тентом с кокетливыми рюшками, совершенно лишним в данных обстоятельствах. С нашего берега к плоту шла лодка со мной и Никитиным. От противоположного, занятого румянцевскими войсками, двигалась такая же, с генерал-фельдмаршалом и его полковником-адъютантом. Патриарх Платон, в простом монашеском подряснике, уже был на плоту, встречая нас. Его лицо было сосредоточенно-печальным.
Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский. Я видел его портреты, читал о его победах. Но живьем он производил еще более сильное впечатление. Высокий, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, все еще статный, хотя и несколько сутулый под грузом прожитых лет и военных кампаний. Лицо пухлое, обветренное, изрезанное морщинами, нос с горбинкой, глаза острые, пронзительные, цвета стали, смотрели тяжело, изучающе. На нем был темно-зеленый генеральский мундир, без лишнего золотого шитья, но с орденом Святого Андрея Первозванного на голубой ленте через плечо и звездой этого же ордена на груди. Белые штаны в обтяжку. В руке генерал-фельдмаршал держал простую поярковую офицерскую треуголку. Он первым ступил на плот, и доски под его тяжелыми высокими сапогами с позолоченными шпорами скрипнули.
Мы сошлись у стола. Рук не пожимали и не кланялись. Платон осенил нас крестным знамением.
Да благословит Господь сию встречу и да направит Он ваши сердца к миру и согласию, произнес он тихо. После чего, сошел в мою лодку, сел на корме. Не хочет вмешиваться. И правильно.