Александр Бурьяк Виктор Цой как подростковый певец и деструктор
Чем дольше живёшь, тем больше разочаровываешься: в себе, в других, в любимых сказках и т. п. Годы отягощают не только болезнями, но и разочарованиями. В любимых песнях нередко разочаровываешься тоже. Впрочем, мне до сих пор нравится «Интернационал», гимн Советского Союза, а также вот это из Виктора Цоя:
Разумеется, у меня автоматически возникает неприязнь к любой привлёкшей моё внимание знаменитости, а в качестве формальных поводов всегда отыскивается ЧТО-ТО или по крайней мере это что-то видится моему не очень глубокому уму, затуманенному завистью к чужой заслуженной славе. Вот с этими-то формальными поводами я и попробую здесь разобраться.
Повышенная вредность Цоя обусловлена не только его талантом, но также тем, что, в отличие от других популярных деструкторов, он подкрадывается к людям в их самом неблагоприятном возрасте: когда половые гормоны уже толкают на подвиги, а ума и жизненного опыта ещё нет.
Есть «просто» подростковые песни: про мальчиков-девочек, про любовь, белые розы, тополиный пух и т. п. А есть подростковые песни с претензией на взрослость: на трагичность, философичность, героичность и т. п. Так вот, это как раз песни Виктора Цоя. Основные поклонники Цоя сопляки, переполненные жалостью к своим трагическим личностям. Цой вечен настолько, насколько вечной является проблема неприкаянной молодёжи. Тех, кому удаётся перевалить «за тридцать», песни Цоя худо-бедно отпускают: перестают «брать за душу». И дело прежде всего в том, что к этому возрасту обычно успевают надоесть «перемены».
На подростковые умы Цой производил и производит, разумеется, очень сильное впечатление своими чёрными одеяниями, сдержанными манерами, молчаливостью и т. п. Нервной молодёжи нравится представлять свою жизнь высокой драмой на пустом месте, а в Цое она получила образец того, как надо это делать. На самом деле вся цоевская драма сводилась к столкновению неусидчивого разболтанного подростка с грубой советской действительностью, требовавшей от всех прилежания. Родительские харчи были неплохим буфером в этом столкновении, а вовремя сделанная «отмазка» от военной службы обеспечивала возможность безмятежного творческого поиска, прерывавшегося разве что пьянками.
«Предчувствие трагического конца» это тоже для подростков с их недоразвитым критическим мышлением. На самом деле их герой стал просто жертвой своего обывательского благополучия: ехал на рыбалку в собственном автомобиле и умудрился столкнуться с автобусом. Если бы он мчался выручить друга, об этом
бы твердили навзрыд. Кстати, почему тот, кому по психиатрическим соображениям дали освобождение от военной службы, получил, тем не менее, водительские права вопрос интересный. Наверное, нарвался-таки в милиции на каких-то незрелых типов. Иначе говоря, стал жертвой собственной популярности.
В подростковых представлениях Виктор Цой «последний герой» и «звезда по имени Солнце». Правда, непонятно, почему герой последний, зато подростковым максимализмом вполне объясняется стремление фигурально заменить наше главное небесное тело светлым образом Цоя вместо того, чтобы просто добавить этот светлый образ в какое-нибудь «созвездие имён».
Виктор Цой, герой с «белым билетом», всеми своими особенностями был обречён на то, чтобы стать кумиром молодёжи в вырождающихся русскоязычных обществах. Он обладал таким на редкость эффектным сочетанием внешних и внутренних качеств, что лучшее трудно себе представить. Если пробовать указать что-то похожее, это будет разве что Элвис Пресли или «Beatles». Цой неповторимый «последний герой» в том смысле, что тему смутного протеста он исчерпал почти до дна. Всякий, кто пробует снова её черпать, воспринимается как его жалкий подражатель. Когда в обществе сложились и потребность, и возможность развивать эту тему, появился Цой. Были в то время и другие рок-протестанты, но самые проходные интонации, самая точная подростковость и самая востребованная степень мутности оказались у Цоя. Вдобавок быть корейцем в стране, тоскующей по иностранщине, это прибавляло пикантности.
Цоевский неопределённый протест пришёлся очень к месту в 1980-х когда надо было крушить изолгавшуюся систему. Тогда «Перемен!» и пр. звучало почти как гимн, и было легко заставить себя не обращать внимания на «сигарету в руке», «маму-анархию», «стакан портвейна» и т. п. Эпоха получила то, что требовала.
Ещё примеры выигрышной неопределённости у Цоя: