В конце концов Холокост случился потому, что на самом базовом уровне, отдельные люди продолжительный период времени убивали в массовом количестве других людей. Обыкновенные соучастники стали «профессиональными убийцами». Историки сталкиваются с большим количеством трудностей, пытаясь писать о подобных отрядах, одна из них это проблема источников. Случай Полицейского Резервного Батальона 101 лежит в контрасте со многими отрядами работающими в Советском Союзе, где есть лишь малое количество документов и вообще нет таких6 , которые касались массовых убийств.7 Показания многих выживших евреев могут установить даты и масштаб деятельности батальона в некоторых городах их дислокации. Однако если показания выживших могут пролить свет на видных преступников в гетто и лагерях там, где возможен длительный контакт, они мало могут нам сказать о постоянно перемещающемся подразделении вроде Полицейского Резервного Батальона 101. Неизвестные люди прибыли, осуществили свою убийственную задачу и ушли. Во всяком случае, выжившие редко запоминали даже своеобразную зелёную форму Полиции Порядка, что было бы полезно для идентификации подразделения.
В описании событий, следовательно, я буду сильно полагаться на судебные допросы 125 человек, осуществлённые в 1960-х. Чтение о событиях, описываемых 125 разными людьми, двадцатью годами после самих событий может
смутить историков, ищущих определённости. Каждый из этих людей играл разную роль. Они видели и делали разные вещи. Каждый впоследствии подавил или забыл некоторые аспекты своего опыта, или каким-либо образом изменил свои собственные воспоминания. Следовательно, допросы неизбежно представляют собой сбивающую с толку мешанину точек зрения и воспоминаний. Парадоксально, я был бы более уверен в том, что произошло с батальоном, работая с показаниями одного человека, а не 125.
Помимо различных точек зрения и воспоминаний, важно ещё учитывать обстоятельства, при которых давались показания. Говоря по простому, некоторые люди преднамеренно лгали, потому как боялись последствий раскрытия правды какой они её знали. Не только подавление и искажение, но и сознательная ложь формировали показания свидетелей. Более того, следователи задавали вопросы, соответствующие их задаче по сбору информации о конкретных, подсудных преступлениях, совершенных конкретными людьми; но они не занимались систематическим расследованием широкого, часто личного и субъективного аспекта опыта полицейских, который важен скорее для историков, чем для адвокатов.
Как и бывает при использовании нескольких источников, многие показания и взгляды необходимо взвешивать и просеивать, а надёжность каждого свидетеля должна быть подвергнута оценке. Любое показание может быть частично или полностью отклонено в свете наличия конфликтующих, но подтверждённых свидетельств. Многие из таких решений очевидны и просты, но в некоторых случаях задача оказалась достаточно сложной. И насколько сознательным я ни старался бы быть, я несомненно сделал несколько инстинктивных суждений, даже не осознавая это. Другие историки, глядя на описанные события, могут показать их в несколько ином свете.
В последние десятилетия историки всё сильнее обеспокоены описанием истории «с низов», с реконструкцией опыта большинства «обыкновенных людей», который до этого был часто игнорирован в угоду истории «высокой политики» и «высокой культуры». Этот тренд достиг своего пика в Alltagsgeschichte «истории повседневной жизни», достигнутой через подробное описание обычных впечатлений обычных людей. Однако когда такой подход применяют к эре Третьего Рейха, его часто критикуют как попытку ухода от ответа, попытку сдвинуть фокус внимания от непревзойдённых ужасов нацистского геноцидального режима, на повседневные аспекты жизни, которые по большей части не были потревожены. Таким образом, сама попытка написать исследование о жизни отдельного батальона может показаться кому-то нежелательной.
Как методология, однако, «история повседневной жизни» нейтральна. Она становится попыткой ухода от ответа попыткой «нормализовать» Третий Рейх, только если она проваливается в установлении связи между убийственной политикой нацистского режима и тем, как эта политика неизбежно вмешивалась в повседневную жизнь людей. В частности, для немецких оккупантов расположенных в завоёванных территориях восточной Европы для десяткой тысяч людей из всех слоёв общества, убийственная политика не была отклонением или исключением, едва затрагивающим поверхность повседневной жизни. Как показывает история Полицейского Резервного Батальона 101, массовые убийства и рутина стали едины. Нормальность сама по себе стала чрезвычайно ненормальной.
Ещё одним возможным возражением против такого исследования становится степень эмпатии к преступникам, которая неизбежна при попытке понять их. Совершенно точно, что история требует отказа от демонизации. Полицейские в батальоне и кто устраивал бойни с депортациями, и малое количество тех, кто отказывался были людьми. Я должен осознать, что в схожей ситуации я мог бы стать и убийцей, и отказником (и они оба люди), если я хочу понять и объяснить поведение обоих как можно лучше. Это осознание на самом деле является попыткой к эмпатии. Что я не принимаю, однако, так это старое клише понять, осознать значит простить. Объяснение не оправдание; понимание не прощение. Отказ от попытки понять преступников по-человечески означает невозможность не только этого исследования, но и любого исследования Холокоста, которое хочет зайти дальше однобокой карикатуры. Незадолго до своей смерти от рук нацистов французский еврейский историк Марк Блок написал: «Когда всё сказано и сделано, единственное слово «понимание» маяк для наших исследований».8 Именно в таком духе я и старался написать эту книгу.