влажную духоту в исходящей потом замызганной коробчонке, чесотку от пыли пшеничных полей, досаду на весь этот жизнью забытый край, где никогда ничего не случается и не случится.
Полностью разделяю твой взгляд, отрезал Серега, поймав глазами мои глаза.
Мы сели обратно в «Оку». Я надела кожаные перчатки, спрятанные в бардачке на случай, когда руль раскаляется так, что до него невозможно дотронуться.
Впереди расстилалось бескрайнее поле. То самое пустопорожнее информполе, о котором мне говорил московский главред.
Но я не могла с этим смириться.
Все. Поехали монтировать, сказала я.
Что монтировать? скептически отозвался Серега.
То, что наснимали.
Первые строки моего репортажа теперь звучали так: «Страда. Трудолюбивые хлеборобы бьются за урожай. И в эту нелегкую пору на Кубани пропала кукуруза».
Вслед за этим шла речь главы, которую Серега, проявив несвойственную ему прыть, записал во время нашей короткой беседы.
Кукуруза уся сгорэла, мать ее ети. Прям беда.
На монтаже я попросила Серегу:
Про мать вырежи. Это лишнее.
Репортаж получился, в общем-то, ни о чем, но в нем были горестные голоса казаков и казачек в потных синих трико, превосходные кадры уходящих за горизонт поднебесных подсолнухов, марево над расплавленной летней дорогой и весь тот южный несдержанный колорит, про который московская редакция, таки открыв со временем мой корпункт, всегда говорила: «Ну и красотища у вас там на югах, прямо трэш».
После эфира мне позвонила редактор Лариса.
Не шедевр, но весьма неплохо. Еще пара таких сюжетов и, может быть, действительно поставят тебя на корпункт.
К концу месяца мы наклепали уже шестнадцать таких сюжетов. Впереди маячила осень, и я заранее придумывала, о чем мы с Серегой будем снимать в сентябре.
Первого сентября, в день зарплаты, я обедала у Анжелики. Суши в ее суши-баре так и не появились, зато вся морозилка была забита хинкали, и куда-то пропала кошка.
А вот ты, Анжи, хотела когда-нибудь сделать карьеру?
Не знаю. Если муж сильно храпеть будет, я сегодня об этом подумаю.
А если не будет?
Если не будет буду спать.
Анжелика подошла к зеркалу, захватанному жирными пальцами, поправила ногтем поплывшую тушь, задумалась. И вдруг сказала:
Вот Серега теперь за вас всех будет делать карьеру. И за меня заодно.
В смысле?
Ну, он же в Москву сегодня улетел. После вашего сюжета с подсолнухами его позвали на московский телеканал. Больно подсолнухи были красивые. Он что, ничего тебе не сказал?
Жесткий хинкали застрял у меня в пищеводе. Я только что-то невнятное прохрипела в ответ.
И мне не сказал, задумчиво протянула Анжелика. Кобелина.
Она быстро поправила лямки бюстгальтера, одним движением мягкой груди выдохнула мечты и воспоминания и снова схватила швабру, как верный спасательный круг.
Я не обиделась на Серегу. Серега ведь тоже знал, что в двадцать лет ума нет и не будет, в тридцать лет детей нет и не будет, в сорок лет денег нет и не будет.
Спустя пару лет я сама навсегда уезжала в Москву. Собкор ТАСС Голобородько закатил на своей виноградной даче прощальную вечеринку, где Вовчик Болинов, давно уволенный за опрометчивые приставания к стенографистке, на чью родинку над ключицей положил свой дряхлеющий глаз сам новый мэр, всю ночь собственноручно варил хаш для моих друзей и знакомых, и Анита, недавно обритая наголо, приглашала меня порыдать у нее на груди, но мне что-то совсем в эту ночь не рыдалось.
Переехав, не сразу, но я позвонила Сереге.
Я слышала, что его почти уже взяли в штат федерального телеканала, он почти получил права, почти взял кредит на свой первый автомобиль и почти женился на настоящей москвичке.
Трубку взяла как раз она.
Всхлипывая, москвичка путано сообщила, что на прошлой неделе Сережа ночью встал с постели, не сказав ей ни слова, пошел в ванную и уже оттуда не вышел. Аневризма сонной артерии.
Детей у него не осталось. Денег, как и предсказывала отцовская мудрость, тоже.
Впрочем, до сорока Серега не дожил.
Когда мы с ним в последний раз мотались по Краснодарскому краю, был конец августа.
Перед осенью упоительные дороги кубанских станиц уже не узнать. Бирюзовое небо застит сизая дымка, голубые лиманы, поеживаясь, скалят черную глубину, казаки и казачки в потных трико давно погрузили в чужие фуры свои кавуны, пыхтящий комбайн сбрил всю налитую пшеницу, как районные эмчеэсники пышные бороды, оставив одни колючки щетины, и станичники, чуя скорую зиму по запаху сырости в теплых подвалах, заставленных синенькими и мочеными сливами,
жарко, по-черному жгут на полях стерню.
Где подсолнухи, где любимчики неба, улыбаясь, глядевшие ему прямо в глаза? Стоят сморщенные, иссохшие, как старухи в черных платках на утомительных похоронах другой такой же старухи, темные головы на негнущихся шеях тянет к земле. Тусклое небо от них отвернулось, солнце не смотрит на них, и душной тревогой под ребрами замирает прозревшее сердце, только что разглядевшее за горизонтом свинцовую неизвестность и в страхе и в тоске ждешь неминуемую осень
Дядь Вачик
Солнце, как вызревший местный гранат, наливается соком низко над самой бухтой и вот-вот бултыхнется в нее, как тот же гранат на траву.