Нет, на его картинах не было лишенных романтики оборванных мужчин, царей, убивающих царевичей, и пляшущих девок. Еще чего! Пусть такие вывешивают в Эрмитаже. Кстати, от Репина до Эрмитажа было рукой подать. На своих картинах маленький Репин изображал только цветы. Огромные головки без стеблей бледномалиновые ирисы, медово-желтые розы, мясо-красные, как плоть, пассифлоры. Они выходили из-под его кисти уже раскрытыми, насыщенными красками и утомленными от этой насыщенности. Они сводили маленького Репина с ума.
Репин подолгу смотрел на свои картины. Репин закрывал в изнеможении глаза. Репин шевелил ноздрями, вдыхая медово-малиновый аромат. Репин представлял женщин. Под его закрытыми веками они часто менялись, как девушки с Невского. Медовые блондинки уступали насыщенным брюнеткам, а на смену тем приходили рыжие с плотью розовой как ирис. Маленький Репин раздувал ноздри его разгоряченное воображение уводило его в глубь раскинувшихся лепестков. Ирисы были его любимыми цветами они напоминали ему то, чего он давно желал.
В воображении маленький Репин не хранил верности ни одной женщине. Он желал многих и сразу блондинок, брюнеток, ирисно-рыжих. Он не был испорченным. Он не был ветреным или неверным. Он был мини-отелем на Невском проспекте. Не какой-нибудь гостиницей, а отелем зданием мужского рода.
В глубине души Репина возмущало, когда его постояльцами становились мужчины с нудными лысинами и строгими портфелями. Не для них он любовно украшал стены, менял цветы и стелил коврик со словом Welcome. Маленькому Репину хотелось взаимопроникновения с теми он выглядывал в окно на проспект, что в коротких юбках мерзли под ним. С медовыми волосами, ирисной кожей и насыщенной, утомленной плотью. Перед сном они бы разглядывали его картины, и им бы снились сны медовые, ирисные, насыщенные и томительные, как несбывшаяся мечта маленького Репина, отвергнутого из-за своих небольших размеров.
Татьяна Дагович Зернышко граната
Не кричи, ты разбудишь теней, сказал ей тихо муж, и Персефона закричала шепотом:
Все решено на этот раз. Все. Я больше терпеть не собираюсь. Я ухожу к маме.
К маме повторил Аид спокойно. Лицо его оставалось таким, как всегда жесткие губы слегка искривлены, как от брезгливости. Все к тому шло. Такая теща.
Она всегда говорила, что ты гад.
Гадес, поправил он, это мое любимое имя. Но я чаще пользуюсь вторым. А потом спросил, скорее себя, чем Персефону, или даже не спросил проговорил: Почему всегда она Мне казалось, что тебе было хорошо со мной. Очень хорошо. Но как только она позвала, ты нашла повод Останься со мной, Персефона, не оставляй меня одного. Я тебя люблю. Твоя родительница может приходить к нам, когда захочет, пусть убедится, что с тобой все в порядке и снова расцветет морковка
Со мной ничего не в порядке! Я никогда не скрывала, как ненавижу это твое, как ты его называешь, царство. А ты такой же, как оно. Да, мне было хорошо, да Но это освещение Почему у тебя вечная темень? Ведь это ты так устроил все. Я всего лишь хотела посадить хоть ирис, хоть фиалку какую-нибудь чахлую Хоть зеленый горошек
Тебя не нравится мое царство. Но я? Я, разве я был тебе плохим мужем? Я сделал тебя царицей, я одел тебя в драгоценные наряды. Разве я не снимал их с тебя медленнее, чем идет здесь время? Не держи зла за слова, но кто твоя мама? По сути она простая крестьянка, сельская дурная баба. Сама тебя растила без отца и тебе желает быть разведенкой.
Не смей так Тебе ведь сверху говорили отпустить меня? От Зевса приходили? А тебе все равно. А тебе говорили!
Если ты передашь ей, что тебе хорошо со мной, она угомонится. Там снова будет урожай, а нас оставят в покое.
Ну хорошо, ты был хорошим мужем. Персефона заговорила вдруг серьезно, и только некоторые гласные срывались истерическими нотками, показывающими, что она несет чепуху и не уговаривает, а обвиняет. Если ты меня любишь, пойдем со мной. Брось это царство, кому оно надо, его даже отобрать у тебя никогда не пытались. Мама нашла бы, где нам жить, и без стакана амброзии мы не останемся.
Аид не ответил.
А если на время? Тебе ведь тоже положен отпуск, ну, слушай, ну что здесь без тебя случится, тени они и есть тени, они и не заметят, что тебя нет.
Я никуда отсюда не уйду. Ответил резко, голос металлом отразился под сводами. Ты можешь идти. Ты свободна. Ты права мне было указание сверху.
Я уйду. Она обернулась, рассматривая сквозь струящийся дым его темное лицо. Длинный горбатый нос. Резкие морщины. Густые, закинутые назад волосы цвета железа. Она словно ждала чего-то.
Почему ты не идешь? раздраженно спросил, но тут же другим голосом, мягко насколько привыкший к мертвым мог мягко: Подожди, иди сюда. Я должен дать тебе что-то, на память.
Персефона повернулась лицом к мужу, но не сделала ни шага, он сам подошел к ней. Смотрел ей, как всегда, стало тоскливо и беспокойно от его взгляда, она хотела отвернуться, но он зажал ее голову в ладонях и прижался губами к губам. Что-то маленькое, гладкое, прохладное скользнуло с его языка на ее язык. Гранатовое зернышко. Зубы, сжавшиеся от внезапного напряжения, раздавили зернышко, и сладкий, терпковатый гранатовый сок брызнул в небо так мало, чтобы хотелось еще, и язык шарил в поисках исчезающего вкуса. Она не могла захотеть оторваться от мужа, она старалась захотеть. И прижималась к жестким губам еще, еще ближе (только не встречаться взглядом). Она трогала седые волоски на его груди, впивалась зубами в плечо, почти всерьез, почти стараясь прокусить плотную сухую кожу. И не заметила, как проглотила зернышко он заметил. Он резко развернул ее, она вздохнула она не знала его секрета, она не замечала, что он почти спокоен.