Дюма называл Ромео способным учеником. Когда Ромео встретил Джульетту, он преподал ей хорошие уроки.
Свежие цветы завяли в вазе, и их давно пора было выбросить, но Элина медлила. Сначала хотела заменить их, но для свежих был не сезон. Потом решила хранить сухие, как память, но Дюма напомнил ей, что человек самодостаточен. Самой себя ей уже не хватало. Ваза больше не увеличивалась в размерах, Элине казалось, что та умерла. Зато в груди она ощутила новый сосуд, и, хотя, по мнению кардиолога, он был в ней всегда, она не чувствовала его с самого рождения.
Не бойся, сказал Ромео Джульетте, а у Элины больше не было сил с мышью в руке, с де Садом и Дюма по бокам бродить по парку, когда в нем зацветет каштан. В ее груди разбухал новый сосуд. Он не был пуст. Когда в нем повышался уровень влаги, она вытекала из глаз Элины. Элина просила мышь перегрызть привязанность между ней и Ромео. Она видела, как привязанность толстой веревкой тянется от ее живота к его животу. Ромео никогда бы не поверил, что между ним и Элиной веревка. Его размер обуви совпадал с размером подошв на ее груди. Если бы он заметил веревку, то перерубил бы ее своей шпагой.
Элина погрузилась в глубины кресла, а де Сад и Дюма смахивали пыль с чулка на ее голове. Де Сад грозился вызвать Ромео на дуэль, но Дюма напомнил ему о судьбе Дебюсси, вышедшего против шпаг с одним фаллосом. У де Сада против шпаги была только трость.
Дюма считывал конспекты со своего живота, а Элине хотелось приложить к груди камеи. Для камей тоже был не сезон. Она не смогла изучить мужчин до конца, а Ромео прошелся по ней вдоль, потоптался на груди и чуть не разбил сосуд, о существовании которого она не догадывалась. Теперь Элина выглядела на пятьдесят. Она боялась, что, увидев ее, Ромео спутает ее с матерью. Но он больше ее не видел, думая, что уже изучил «Философию в будуаре» вдоль и поперек.
Человек самодостаточен, напоминал ей Дюма.
От природы, уточнял де Сад, добавляя, что мужчины и женщины во все времена одинаковы, а тема сисек и подошв на них никогда не будет раскрыта до конца.
Ничего нет, подала голос из кресла Элина, когда почувствовала из окна запах цветущего каштана. Де Сад записал эти слова на своем бедре.
Ничего нет, повторила Элина, поднимаясь из кресла. Она думала, что между ней и Ромео веревка, и видела ее. Ромео знал, что веревки нет, и она была ему не видна.
Веревка существовала во мне, но отсутствовала в Ромео, она говорила медленно, чтобы Дюма успевал конспектировать, во мне цвели цветы, а в нем мысли о Джульетте. Я ходила по нему вдоль, а ему казалось, что поперек. Я думала, что выгляжу на тридцать пять, а он видел во мне мать, которая родила его в тридцать три.
Веревки между нами действительно нет, подвела итог Элина, снимая с головы чулок и надевая его на ногу. Она была во мне. Значит, все существует только внутри нас веревка во мне, Джульетта в Ромео, шпага в Джульетте.
Или Дебюсси в Джульетте, дополнил де Сад.
Вовне ничего нет, Дюма поставил на своем животе точку там, где еще оставалось место.
Элина заткнула вазу футболкой и почувствовала ее полноту. С де Садом и Дюма по бокам она прогуливалась в пеньюаре по парку и искала нового Ромео. Она привела его к себе на веревке. Элина увидела в нем твердость и свежесть и заполнила себя ими, как вазу цветами. Он увидел в ней будуар, через который должен пройти каждый мужчина со шпагой, и квартиру, оставленную ей теткой в Одессе. Элина снова выглядела на тридцать пять, не ощущала сосуда в груди, смахивала пыль с Дюма и де Сада, напоминая им о том, что человек самодостаточен. Между ней и Ромео ничего не было.
Repin
Репин считал себя видным мужчиной, хотя оттуда, где он стоял, с Невского, его было не видно. А все из-за небольших размеров. Чтобы четче обозначить свое присутствие, он вывесил на арке у входа к себе табличку. Она не вжималась в каменную стену всеми четырьмя углами, а боком торчала из стены, будто рука, протянутая в зазывном жесте. На ней золотым по красному было написано Repin латинскими буквами потому, что ему нравилось все иностранное. Золотой и красный любимые цвета маленького Репина. Ими он всегда рисовал любовь.
По ночам из ярко освещенных окон Репин глядел на девушек с Невского. Они часто менялись, уезжали с
мужчинами на больших машинах и мерзли в коротких юбках у дороги. У Репина было тепло, но ни одна из них к нему не заглядывала, потому что он их видел, а они его нет. А все из-за его небольших размеров!
К его соседям ходили. Да-да, он видел это из своих окон. К большому «Невскому» ходили, к средних размеров «Лесному» ходили, ходили даже к коротышке-ки-тайцу из «Красного Терема». Репин так завидовал и злился, что ему хотелось дать увесистого пинка и одному, и второму, и третьему. Вот только дотянуться до них он не мог. А так бы дал непременно.
Он не страдал в полном смысле этого слова, да и некогда ему было. Пространство давило на него тисками, расти ему было некуда, поэтому он начал работать над собой изнутри. Маленький Репин сублимировал в творчество живопись стала его увлечением. Он украсил ею все стены, не оставив ни одной свободной. На некоторых стенах у него висело даже по две-три живописи. Главной темой была любовь. Преобладающими красками золотая и красная или та, которая получается, если смешать эти две.