Десятничек! окликнул Митька Пан Голубева.
Ну, чево тебе? лениво спросил тот, не отрываясь от вырезывания узоров на своем «метре».
А что, ежели я подойду чичас к часовому, вырву у него винтовку, тресну его прикладом по башке, потом тебе пулю и айда в тайгу
Все едино не уйдешь, негромко ответил Голубев.
Почему?
А потому, что на сотни километров тайга, болота да комары. Деревни появятся только на Вычегде. Пока ты до них доползешь сдохнешь с голоду али в трясине потоп нешь.
А я ж с винтовкой. Птиц стрелять буду, вслух мечтал Митька Пан.
Во-первых, у тебя пять патронов. У нашего охранника больше не бывает. Во-вторых, ты стрелять не умеешь. Значит в первый день все их расстреляешь Нет, не уйдешь, Митька.
Вот дьяволы! возмущался Митька Пан. Знала советская власть, где лагерек для нашего брата построить: болота да чащобы
А ты как думал? Знамо, там люди К-хе, к-хе люди и, не договорив, старик Ефимыч закашлялся.
Я посмотрел на Всеволода Федоровича. Он, опустив низко голову и поблескивая на солнце стеклами очков, чему-то улыбался и сильно налегал грудью и руками на рычаг.
Бух! упала чугунная баба.
Снова наматывался трос на ворот, снова Коля дергал веревку
Бух!
Бух!
Бух!
Удары многоголосым эхом далеко разносились по тайге. Свая уходила все дальше и дальше в землю.
Помощница смерти идет! радостно закричал маленький закоперщик. Кончай, ребята!
Конча-а-а-ай! покатилось по всей трассе.
На берегу из-за сосен показалась маленькая процессия. Впереди шла полная женщина, за нею трое мужчин с фанерными ящиками на головах.
Они несли обед. «Помощница смерти» получила это прозвище за то, что работала одно время санитаркой у лагерного фельдшера. Но за провинность (она выпила все эфирно-валериановые капли в аптечке) ее перевели сначала прачкой в баню, а потом смилостивились и поручили разносить обеды заключенным на работу. Женщина она была молодая и чрезвычайно сильная.
Каждый из нас получил по куску вонючей трески и по маленькому кусочку хлеба.
Дай, ведьма, еще кусочек? попросил Митька Пан.
У начальничка! басом ответила она и скомандовала своим разносчикам: Пошли дальше!
Мы присели на траву и с жадностью стали поглощать треску и хлеб.
Всеволод Федорович сжимал и разжимал пальцы.
Слушайте, сказал я. А почему бы вам не сходить к начальнику и не попросить его о переводе на какую-нибудь другую работу?
Всеволод Федорович грустно улыбнулся.
Пробовал.
Ну и что?
Никогда не выходило.
Знаете что? Сходите еще раз. Настаивайте.
Он пожал плечами.
Бесполезно.
Ах, какой вы! Надо добиваться. Иначе, конечно, ничего не выйдет.
Митька Пан покосился на нас.
Ты, Всеволод, взаправду сходи. Тебе работа не под силу. Я это вижу. Сдохнешь как пить дать. Руки для музыканта это, верно, все. У меня был кореш, здорово на баяне играл. А потом на лесозаготовительном лагпункте не захотел работать и отрубил сам себе три пальца на левой руке. Так потом, как ни прилаживался играть ни черта не выходило.
Мы рассмеялись.
Я вор, продолжал Митька Пан, но никакого бесчинства терпеть не могу. Вот и Ефимыча тоже бы надо освободить от сваебойства Как, Ефимыч, а?
Господь всех нас освободит, тихо сказал старик.
Вы, Митя, хоть и вор, но хороший человек, сказал Всеволод Федорович, куда лучше других, не воров. Только зря с десятником ругаетесь
Я еще ему башку срублю, пообещал Митька Пан. Слышишь, десятничек?
Слышу, отозвался Голубев, доедая треску. Только смотри, как бы я тебя первого не упрятал куда следует Давай начнем, ребятишки!
Эх, кровопийца! воскликнул Митька Пан. Дай хоть людям дых перевести.
Он вскочил. Разорванная до пояса рубашка обнажала сильную, исколотую татуировкой грудь и живот, весь покрытый ножевыми шрамами. Голубые глаза на бледном лице сверкали гневом и ненавистью. Секунда, и случилось бы то, что давно обещал сделать Митька Пан, но вдруг, резко повернувшись, он первый подошел к вороту и взялся за рычаг. Я видел, как прыгали желваки на его щеках.
Вечером мне удалось уговорить Всеволода Федоровича пойти к начальнику лагпункта. Отправились вместе.
Комендант долго не хотел нас выводить за зону, но потом, махнув рукой, приказал охраннику сопровождать нас.
Начальник лагпункта Сулимов жил в маленьком домике, в стороне от лагпункта, обнесенного забором с колючей проволокой. Минут пятнадцать мы стояли в передней, ожидая, когда он нас примет.
Вошли.
Сулимов лежал, развалясь на койке, и кормил сахаром огромную собаку овчарку. Ворот украшенной кровавыми петличками гимнастерки был раскрыт, ремень снят, и несколько верхних пуговиц на синих галифе растегнуты.
Ну, что надо? спросил он, не глядя на нас и продолжая забавляться с собакой.
Мы нерешительно мялись.
Ну? повторил он.
Видите ли извините робко начал Всеволод Федорович.
Ну?
Мы я, собственно, по личному делу пришел.
Ну?
Я пианист
Известный московский пианист, добавил я.
Сулимов вскинул одну бровь и посмотрел искоса на меня.
Вы потом будете говорить Н-ну?
Понимаете, гражданин начальник, продолжал Всеволод Федорович, я в течение двух лет нахожусь исключительно на физической работе. Мои руки превратились вот видите, он протянул обе руки вперед, и если я лишусь рук, то то я не смогу играть и, по выходе из лагеря, буду лишен куска хлеба, так как кроме своего дела я ничего другого не знаю