Марьяна же думала, что лучше б уж Савелий остался, а она нет. Потому что он сам себе хозяин. У него были два брата, преступники, на каторге обретались, и в прошлую зиму, что ли, померли. А он остался один, вернулся бы в свою сибирскую тайгу да жил-поживал.
А что делать ей, Марьяне?
Ладно, пока выздоравливать. Госпожа главная целительница была добра, говорила нужно больше отдыхать, тогда силы постепенно восстановятся. И магические, и обычные. И пока она не встанет на ноги, как положено, никто ей не позволит отсюда куда-то отбыть, так и сказала, чтоб даже и не думать о таком. Ну и хорошо.
Потому что если батюшка после Академии был готов отдать её первому, кто попросил, то теперь-то что будет?
Она даже не связывалась с родными, совсем, никак. Наверное, почтительная и любящая дочь должна была первым делом сообщить, где она и как скоро будет дома. Но она не знает, как скоро окажется дома. Совсем не знает. И сказать ей нечего
Митька велел держаться и обещался заглянуть на днях и рассказать новости. И ладно, пускай заглядывает. Пока же процедуры от госпожи целительницы, есть специальный питательный суп и пить отвары, и хорошо, что она хотя бы может дойти до ванной без помощи медсестры и умыться!
Вещи Марьяны доставили на второй день её небольшой удобный чемоданчик. Над этим чемоданчиком все смеялись, и Митька, и Савелий покойный, и Коля, тоже уже два месяца как покойный, и другие. Мол, все люди с мешками да
торбами, одна Марьяна Суркова с чемоданом. Ничего, зато одежда не мнётся. А если её ещё ужать немного заклинанием, то и поместится больше, чем в тот же мешок.
Марьяна достала из чемодана свежие чулки и платье было там и такое диво. Зачем платье она и сама не знала, носила форму, как все, а платье лежало себе да лежало. Светлое, из хорошей тонкой ткани. И туфли ещё к нему, не в сапогах же с платьем, правда? А раз уж ей нужно привыкать к обычной жизни, то пускай платье поможет.
В этом платье Марьяна и вышла в сад. Ей было велено гулять до ужина. На улице весна, тепло, но ей всё одно казалось прохладно, и на плечи она накинула тёплую шаль тоже из дома. И только когда почти добралась мелкими шагами до примеченной заранее скамейки, то увидела на ней сидит мужчина-некромант. Очень красивый мужчина-некромант.
Она видела разных и дома, и в Академии. Но все они были не такими. Этот же оказался строен, если не тонок, и вообще выглядел каким-то хрупким. Черноволосый, темноглазый, с красивыми чертами лица.
- Добрый день, можно ли присесть? спросила она, в последний момент сообразив, что говорить нужно по-франкийски.
- Прошу вас, - он легко улыбнулся, как будто захотел вскочить и не смог.
- О нет, не двигайтесь, пожалуйста, - уж наверное он опирается на костыли не от хорошей жизни. Я уже села, спасибо.
Скамейка стояла посреди нескольких клумб, на них росли цветы дома таких не водилось. Марьяна всегда думала, что как выйдет замуж, непременно заведёт такой палисадничек, небольшой и красивый, и чтоб разные цветы, одни отцвели - другие раскрываются. И ярко, и дух поднимается, ежели глядеть, и запах чарующий. Вот прямо как здесь.
Она вдруг спохватилась, что смотрит на цветы, и совсем ничего не говорит своему соседу по скамейке. Наверное, нужно? А то подумает ещё, что она совсем деревенщина, а она ж не совсем?
- Как вас зовут? сообразила спросить.
- О, простите, я не представился. Жан-Луи Тьерселен. Из Паризии. А вы?
- Марьяна Суркова, - с небольшим поклоном ответила она. Из Понизовецка, но жила в Москве, ибо училась в Академии.
- Вы окончили Академию?
- Да, и сразу после выпуска определилась добровольцем.
Он как-то странно на неё взглянул, она не поняла.
- А ваши родители? Они не возражали?
- Возражали, - степенно кивнула Марьяна. Батюшка как узнал был необычайно сердит. А матушки нет уже, а была б жива тоже не похвалила бы.
- И как же вы? Я думал у вас нет никого.
- У меня батюшка, первой гильдии купец, - в первую-то гильдию как раз в войну и выбился, - и пять братьев. А у вас?
Марьяна отважилась на него посмотреть. Всё верно, красивый. Ей правильно показалось.
Домашние мужчины-маги были мощны и кряжисты, как одинокое дерево на лесной опушке. В Академии случались всякие, но тоже сильные и крепкие, и той силой за версту разило. А этот он напоминал розу, но ползучую розу, она только здесь, в Европе, такие и углядела. Цепляются за всё, растут, ползут и цветут, красиво и пахуче. А стебли изящные и гибкие. И вот таким изящным и гибким и показался ей этот Жан-Луи Тьерселен. И тоже очень сильным.
- А у меня не осталось никого, - пожал он плечами, не глядя на неё совершенно.
5
- А где сейчас ваша семья? Вы ведь сказали, что один, и нет у вас более никого?
- Да, знаете отец погиб в первый год войны. Много нежити после трёхдневного сражения, и оказался там какой-то недобитый идиот, который в него ещё и выстрелил, правда, тут и сам концы отдал, хоть то правильно. А мне потом сослуживцы отцовские рассказали.
Отец тоже служил в Легионе, и генерал Саваж сам его пригласил, потому что опыт, говорил, не пропьёшь и не спрячешь. Ну да, три десятка лет службы и преподавание в Академии, кому, как не ему? И вот.