Тень побольше заслоняет костер, пульсирует, сокращаясь и вытягиваясь.
Готово! доносится слабый крик Аси.
Гречка все-таки отдает затхлостью.
Подожди. Я закапываюсь в сумку со специями.
Да зачем
Извлекаю пару пакетиков, подсыпаю в котелок. Ася недоверчиво тянет носом. Я отсаживаюсь на дальний конец бревна: там, где сидит Ася, пованивает тухлой кровью. Через столько лет запах остаться не мог, но я все-таки чую его.
Запах тухлой крови и чего-то еще, невыносимо притягательного и утраченного
навсегда.
(кровь забивается под ногти волокна мяса застревают в зубах так вкусно почему так вкусно не хочу перестань не могу остановиться)
Может, кто-то уже в этом году разделывал здесь марала или козла. Я поспешно закидываю в рот ложку гречки, и запахи усяньмянь и сушеного чеснока приглушают самый прекрасный на свете привкус в сердцевине вони. Ася сгребает с бревна горстку липких листочков черной смородины, бросает в кипящую чернильно-черную жижу в чайнике. Сдвигает его в сторону от огня. Смородина пахнет оглушительно, и это помогает.
Я не сумасшедшая, сердито говорит Ася.
Мигом забыв про запахи, я стираю с лица даже тень сомнения и медленно киваю.
Я не сумасшедшая, повторяет Ася чуть спокойнее. Я просто очень устала.
От чего?
От всего, отрезает Ася и тут же слабо улыбается, извиняясь. Не хочу возвращаться. Не хочу даже думать о возвращении туда. Вниз
Но тебя, наверное, ждут, осторожно говорю я.
Нет, резко отвечает Ася. Слишком резко. С неожиданным любопытством спрашивает: А тебя?
Я неопределенно машу рукой.
Это другое дело. На базе сейчас все на ушах стоят, само собой, из-за нас обеих. Но дома Я же работать уехала. До августа никто искать не будет. Связи нет, в деревню спускаться некогда, все такое.
На базе же есть вайфай.
Ага, есть, усмехаюсь я и тут же думаю: зря. Как будто подзадориваю.
Тогда ты, может быть, понимаешь. Там безнадежность. Здесь Она поводит рукой, зажав в кулаке забытую ложку. Здесь надежда и не нужна, это все не про нее. Здесь что-то очень хорошее, самое хорошее в жизни совсем рядом, вот оно, под носом. Только в руки не дается, все время что-то мешает.
Ясен пень, мешает, спасибо тебе за деликатность, девочка. Костя говорил тебе, когда и куда идти. Генчик говорил тебе, когда и как общаться с конем. Я говорила тебе, что и когда есть
Не счастье, нет, задумчиво говорит Ася уже как будто сама себе. А главное можно обо всем забыть, обо всем волноваться только о погоде А счастья, наверное, вообще нет, но я надеялась но не вышло.
Понятно, киваю я. И давно ты замыслила свой побег? невозможно же удержаться. Но Ася только бросает на меня диковатый взгляд.
Да какая разница? раздраженно спрашивает она. Не знаю. Давно. Недавно. Ася задумывается, видимо, прокручивая цепочку событий. Гена мне веревку дал, с сомнением говорит она. Когда мы уже собрались сегодня. Дай, говорит, в твой арчимак веревку засуну. Ну, ту, на которую он своего коня привязывает, чтобы остальных по утрам искать. Тут я и подумала
Я хмыкаю. Представляю, как Генка шагает по охваченному сборами лагерю со смотанной веревкой в руках. Гена, помоги, Гена, подтяни, Гена, проверь, а веревка мешает, а просто дойти до своего коня и привязать ее к седлу не дадут, а бросишь где-нибудь забудешь. И тут ошалевшая от суеты туристка с пустыми арчимаками Пристроил веревку, куда подвернулось, и сдвинул последний винтик в и так уже разобранной голове.
Но не из-за одной веревки же! Должно быть что-то еще. Надо просто вспомнить. Когда я начала различать лицо Аси среди других лиц? Как и когда разговаривала? Что я вообще о ней знаю?
Генка назвал ее пришибленной. Это в ней тоже было потерянность, которая проступала, когда Ася выпадала из общих дел и разговоров. Чуть излишние кротость и старательность. Иногда она выглядела даже испуганной невпопад, в моменты, когда даже самых слабых и робких туристов ничего не напрягало. А Ася ни слабой, ни робкой не была. Быстро поладила с конем, легко управлялась с походной бытовухой Впрочем, это не бросалось в глаза. Ася вообще не бросалась в глаза.
Я вспоминаю, что весь поход обсчитывалась на порцию, носилась с лишним бутербродом и не могла понять, кого обделила или почему я вроде бы всем налила по тарелке супа, но всех оказалось четырнадцать, хотя должно быть пятнадцать Этим потерявшимся, забытым едоком всегда была Ася. Как будто ее окружала упругая оболочка, отталкивающая человеческие взгляды. И вроде бы она не пряталась, не молчала, была спокойно-дружелюбна, но постоянно ускользала из зоны человеческого внимания куда-то в небытие, в смутное пространство, недоступное сознанию.
И были в этом неприметном интровертном потоке какие-то сбои, несерьезные, но тревожные нелепости.
Вот, например, дневка в Муехте. Мелкий дождик, такой занудный, что выворачивает челюсти, шелестит по костровому тенту. Туристы расползлись по палаткам: понятно, что до обеда ничего интересного не будет. Я тру свеклу на борщ. Тут же Костя неторопливо
чинит путо.
Ася ныряет под тент, сбрасывает наброшенный на плечи дождевик, отряхивает волосы. Подсаживается к Косте. Краем глаза я вижу, как она тычет ему под нос телефон. Свекла грохочет по терке. В белом шуме я различаю только голоса: тонкий нервный, тревожный, низкий хмуро-добродушный, с легкой усмешкой. Тонкий голос спрашивает, настаивает, возмущается; низкий объясняет, возражает, становится сердитым