Правитель России великий боярин Борис Феодорович Годунов возвращался из войск в Москву. В стольном граде ему уже был уготован неслыханный прием. И царя Ивана Грозного так не встречали. На всем пути от Коломенского до Москвы стояли стрелецкие полки, боярское ополчение, дворянская конница. Патриарх с высшим духовенством в золотых одеждах, кои только два раза на год надевают, на литургии в Рождество да на Пасху, вышел за черту города встречать героя великого. Царь Феодор Иоаннович ждал, волнуясь, своего шурина в Благовещенском соборе московского Кремля, где должна была быть пета торжественная обедня. Сияла сказочно убранная икона Донской Божией Матери. Царь в память молитвы своей всенощной повелел воздвигнуть особую обитель для иконы, обитель ту назовут Донской. Богатые дары ждали Бориса, среди них была золотая чаша, которую в 1380-м году от Рождества Христова на Куликовом поле русские ратники в мамаевом шатре взяли. Золотую гривну превеликую, на золотой же цепи царь готовился возложить на плечи Бориса Годунова. Земли, имения, крестьяне это уже не в счет. Богатейшим человеком в государстве Российском становился Годунов. А был ли счастлив он тогда?
Как уже подъезжали к Москве, завернул Борис в сельцо малое Остров, что чуть ниже по Москве-реке от Коломенского лежит. Там церковь древняя, чудесная на высоком берегу над рекой высится. Похожа она на ту церковь, что в Коломенском стоит, да и не похожа, однако. Кто строил те церкви неведомо. То говорят, что иноземцы некие из земель фряжских при Иване Грозном строили, однако ж, если рассудить, буде это иноземцы, то имена их уж, наверное, в летописях бы остались. Вот ведь известен же Аристотель Фиораванти мастер знатный из земли фряжской, что в Москве собор Успенский строил. Да только не так строены храмы в Коломенском да в Острове. Другие они. Шатры белокаменные без единой подпоры внутренней стоят уж который век и ничего им не делается. Словно и не человек сотворил их, а Дух Святой. Так уж с тех пор не строили, языческое, дескать, что-то в сих храмах, соблазн велик! Но манят они людей к себе. Думается возле них легко. Душа словно летает.
Борис остановил коня на вершине холма у храма над широкой в этом месте Москвой-рекой. Сам сел на откосе, задумался. Все было хорошо, как нельзя лучше. Теперь ему нет препон в государстве Российском. Все считают его победителем, которого сама Божия Матерь осенила. Царь теперь смотрит на него как на святого. Но уж больно легко все это ему далось. Сама победа в руки свалилась. Не побеждал никого Борис, сами татары ушли, а кто вспугнул их, Бог? А нет ли тут козней бесовских? Когда слишком везет, сама удача в руки плывет не чисто это. До коих пор везти будет? Что Бог так просто дает, не отберет ли потом разом? Терзало все это Бориса. Он и в Остров заехал, чтобы помолиться на спокое, в безлюдье. Да не молилось ему. Храм на горе стоял, как белая свеча, неприступный, холодный. Не принимал он Бориса. С замоскворецких лугов потянуло холодом, ветер подул по-осеннему. Передернул Борис плечами под богатой ферязью, да и пустился в путь-дорогу дале на Москву к великой славе, а там Что Бог даст!
Анна МАЛЫШЕВА БЕГЛЕЦ
Он дал мне свой адрес в самый последний день раскопок в деревне Матание. Это на шестьдесят километров южнее Каира. Наша группа сидела в кузове грузовика, под натянутым на каркас тентом. Другого укрытия от солнца у нас не было. Деревенские жители, привыкшие к набегам археологов, едва обращали внимание на нашу шумную компанию. Они успели усвоить, что с нас взять нечего. Под облупленной белой стеной арабской кофейни сидела тощая черная кошка. Казалось, она одна интересовалась нами. Зверек то и дело отрывался от умывания, вытягивая вперед мокрую костлявую лапку, и вопросительно смотрел в нашу сторону. Ральф кинул в пыль окурок, кошка сорвалась с места, подбежала к колесам грузовика, обнюхала то, что посчитала подачкой Я бросил ей кусок овечьего сыра. Солнце светило мне прямо в глаза, сухой неподвижный воздух забивал горло тот самый воздух, который когда-то высушивал мумии, найденные нами в песчаных ямах, неподалеку от пирамиды. Глаза Ральфа казались сделанными из зеленого бутылочного стекла. Мы пили на прощание теплое пиво недурное пиво местной марки, если, конечно, к нему привыкнуть Многие из нас возвращались домой, иные в их числе и Ральф собирались в Мазгуну, где по плану раскопок присоединялись к основной группе. Ральф отставил в сторону бутылку, открыл планшет, где у него лежали блокноты и карандашные огрызки и, рисуя мне план, попутно давал объяснения. «Если не разберетесь, сказал он мне, то, как въедете в область, сразу спрашивайте. В ноябре я буду дома». Я обещал приехать. Зимой он жил в деревне, под Кутной Горой, и я решил поехать к нему из Праги своим ходом на машине.
Мы возвращались домой. Наступал мертвый сезон, когда египтологи сидят в своих кабинетах, описывают находки, составляют каталоги, посылают статьи в научные журналы. Нет больше опасности подцепить какую-нибудь местную заразу ленточных червей, например, или лихорадку. И все же, это похоже на похмелье. Чистые руки, гладко выбритое лицо, голос жены или матери, которые спрашивают, что приготовить на ужин И Тоска. Я не мог представить себе Ральфа в другой обстановке в домашних туфлях, глаженых брюках, возможно, в халате На раскопках он не менял выгоревшую на спине рубашку по три дня. В обычных условиях, это равняется месяцу. Я как сейчас вижу сидя в сумерках возле нашей палатки, он отпивает из бутылки пиво, кашляет, сплевывая в сторону каменную пыль, которой мы дышали в подземных ходах пирамиды. Вижу его тяжелые солдатские ботинки, испачканные желтой глиной он столько возился, отчищая найденную нами царскую статую, что на собственную обувь у него сил не оставалось. Ральф в цивильном костюме, при галстуке? Не могу себе это вообразить, и сразу вспоминаю, как одна из подземных камер пирамиды оказалась затопленной, и Ральф первым спустился в это густое, остро пахнущее месиво. Его обвязали веревкой, на голову надели шахтерскую каску с фонарем. Перед спуском Ральф пошутил, что с детства боялся провалиться в нужник. Он пропадал в расщелине минут двадцать а нам казалось, что прошло несколько часов. Мы спустили ему на веревках две сильные лампы, железный щуп и фотокамеру. Из трещины поднимался острый, аммиачный дух Ральф не зря упомянул о сортире. Когда мы его наконец достали, он оказался мокрым до подмышек и, фыркая, заявил: «А ведь бабка меня пугала не будешь учиться, золотарем станешь». Обследовать камеру оказалось невозможно Ральфу не удалось достать до дна. Помещение было затоплено очень давно вода поступала из Нила по невидимой трещине в подземной скале. Позже, уже в палатке, Ральф сознался мне, что вода неожиданно оказалась ледяной. Ночью я просыпался оттого, что он глухо кашлял и что-то бормотал во сне. Однако обошлось он не заболел. Во всяком случае, тогда. Мы занялись описаниями наземной части пирамиды, и оставались там, пока не кончился сезон.