Ничего не помню. Ничему не верю.
Бросаюсь, хватаю, тащу.
Профессор оказывается неожиданно цепким. Мы катаемся в черной поземке, в клубах горящей перхоти. Дышим дымом, глотаем искры. Где-то во мне, так глубоко, что и представить страшно, разгорается костер. Кажется, мы все-таки стали ближе к выходу из спальни нет, мне это только кажется. Руки и ноги профессора оплели меня лозами ядовитого вьюнка. Я вцепился в жильца так, словно отрастил на пальцах тигриные когти. Еще немного, и я стану грызть его зубами. Будь мы оба живы, я бы без труда справился с дряхлым, растолстевшим стариком. Но сейчас молодость и сила фантом, бессмыслица, скорлупа от выеденного яйца.
В юности я занимался вольной борьбой. Это не борьба. Это черт знает что такое. Не знаю, как это называется. Все прежнее знание теряет смысл, утрачивает ценность. Остается только кипяток, в котором мы тонем, варимся.
Я, он, поземка, перхоть скоро будет просто борщ.
русня. Жирные предатели-европейцы
мародеры. Если бы эти суки не полезли в магазин, я бы остался жив
тупые пиндосы. Провокаторы
Потехина. Напарница, ты дрянь. Ты могла не выходить на связь с диспетчером. Сигнал приняла бы другая машина, я бы остался жив
Рушится эхо взрыва: рядом, близко. Дом содрогается, дребезжат стекла в окнах. Взрывная волна омывает квартал, ворочает здания, словно гальку. И еще раз: уже дальше, слабее. Два прилета; будет ли третий? четвертый?! Женщина на кровати стонет во сне. Дерутся двое мертвецов у батареи отопления. Дерутся, окончательно перестав понимать, чего хотят, чего не хотят.
Куда я тащу его? Куда он тащит меня?!
Метет черная поземка: снаружи, внутри.
сбежали, бросили, жируют в кофейнях
жилец, сволочь. Упирается. Врешь, сломаю
все негодяи!.. жиды, грузины
все!.. я бы остался жив
Дядя Рома! Отпустите его!
Хватают. Тащат.
Упираюсь.
Не хочу наружу! Хочу здесь, навсегда.
Дядя Рома! Дядя Рома! Да что же вы
Тащат.
Это Валерка. Его голос. Его руки.
Вы тяжелый. Я сам не справлюсь
Я тяжелый. Он сам не справится. Надо помочь.
Оставьте его!
Отпускаю жильца. Больно, больно, больно. Как зуб сам себе выдрал. Рывок, боль взлетает до небес, рушится вниз. И вот уже Валерка тянет меня к дверям. Пыхтит, задыхается, как если бы я был живым, раненым, которого кровь из носу надо вынести с поля боя. Ну да, мальчишка прет на себе здоровенного мужика, пусть даже и мертвого, какая разница
Стыдоба, позор.
Помогаю, как могу. Встаю на четвереньки, поднимаюсь на ноги. Повисаю на Валерке: сперва безвольным тюком, дальше лучше, спина и ноги вспоминают, что это значит: «держать».
Где мы? В коридоре.
Дядя Рома, идемте на лестницу.
Какая лестница? Обстрел, беги в убежище
Идемте, не спорьте
Домой иди, дурак! Сядь хотя бы тут, в коридоре!
В подъезд, на лестницу!
Садись! Здесь окон нет, осколками не посечет
Идемте же! Вот беда
Висят ленты обоев. Хочется стать мухой, приклеиться, повиснуть и не шевелиться, забыть обо всем. На полу пузыри линолеума. Забиться в пузырь на веки вечные, и пусть хоть наступают, хоть мимо идут.
Хочется вернуться в спальню. Доделать дело, выволочь профессора из закутка между батареей и стеной, выбросить вон убирайся куда подальше! и самому забиться в освободившуюся щель на веки вечные.
Выхожу. Выходим. Вместе.
Подъезд. Лестница. Ты доволен?
Во двор, дядя Рома. Лучше во двор
Какой двор? Обстрел
Лучше во двор. Во двор нельзя. Мне можно, мне теперь все можно; ему нельзя. Нет сил спорить. Нет сил вернуться. Ни на что нет сил. Тащусь по ступенькам. Вываливаюсь на улицу. Над улицей, городом притихшим клубком человеческих жизней катится заливистый вой волчьей стаи, идущей по следу добычи: сирены воздушной тревоги. «Все негодяи, все, бормочет кто-то, вытекая из меня по капле. Вторит сиренам, подвывает: Бросили, я один; не пойду, никуда не пойду, страшно, сами эвакуируйтесь, мне страшно»
Бормочет, затихает, умолкает.
Дядя Рома! Ну куда же вы в мокрое
Ерунда.
Застудить почки? Это меня сейчас беспокоило меньше всего. Это меня вообще не беспокоило. Дядя Рома? Не припомню, чтобы я говорил ему, как меня зовут. Ладно, неважно.
Жулька!
Кого ты зовешь, Валерка? Какая еще Жулька?
Рыжая собака неохотно тащилась к нам от дверей, ведущих в подвал на «рамку». Хвост поджала, смотрела в сторону. Вот-вот сорвется и умотает к чертям собачьим. Я тебя помню, подруга. Ты лежала у шлагбаума, на въезде к дому, где мы познакомились с чудесным парнем Валерием Чаленко.
Встань и иди, да?
Сирены в последний раз взвыли и стихли.
Увязалась, объяснил Валерка, как будто это что-то значило в сложившейся ситуации. Нашла меня, прибежала. Я ей колбасы дал, вареной. Хотел домой взять, так мама не разрешила. У мамы аллергия, и вообще
Мама, повторил я. Не разрешила.
Я Жульке в подвале старое одеяло бросил. Там окно разбито, она залезает и спит. Поесть выношу, воды тоже. Вы не думайте, там тепло, там трубы. Не замерзнет. Жулька, вредина, да иди же ты сюда!
Не подойдет. Брось, не надо.
Почему?
Они таких, как я, боятся. Коты вообще деру дают, только завидят. Один, помню, на дерево залез. Потом спуститься не мог, орал как резаный.