Пшеничный слушал Есенина, который здесь звучал иначе, чем в «той» жизни, удивился, потому что стихотворение было действительно живым и неожиданным оттого, что читали его вот так, несмотря на запрет, открывали для себя Убаюканный течением стиха, уснул.
Слепой появился вдалеке. Кажется, хмельной, с орденом и планками в руках, кричал: «Разбирай, ребята! Кому дать, кому дешево продать! Не надо нам наград, Гитлер капут! Подешевело!»
К нему подошли серьезно, говорили строго, кто-то одернул.
Роза бросила лопату и бежала к брату со всех ног. Его устыдили, он сел на землю, смеялся злобно и отчаянно.
Отец Сергея смеялся. Жена стояла рядом, испуганно глядя то на него, то на Тюкина. Тюкин нервничал, багровел и не находил слов, чтобы ответить.
А еще, Алексей Николаевич, ты потенциальный убийца, сказал отец.
Кирилл! ахнула жена.
Твой инженер у меня с языка сорвал, а я повторяю: спекулировать на энтузиазме, выработанном в военные годы, во-первых; и подменять лозунгами настоящие, пусть и сложнейшие задачи нашего времени, во-вторых, есть способы уничтожения всего разумного и сознательного, что заложено в наших людях. И отстаивать свое мнение я буду в любой инстанции. И меня поймут.
Ну попробуй, Кирилл Иванович.
Завтра и попробую.
Попробуй.
И пробовать не буду. Закрою
«Пьяную» и все.
Попробуй.
Только ты меня не пугай! вдруг разъярился отец.
Кирилл! опять ахнула мать.
Ласкать надо мужа чаще, Лида, криво усмехнулся Тюкин. Я за страну четыре года воевал и руки потерял, и обвинять меня в уничтожении не позволю. Страна требует от нас героического труда Он говорил и говорил, хотя Пшеничный с женой уходили от него. Говорил, нервничая все больше, завелся
Останавливать работу и на полчаса есть вредительство!
Кирилл Иванович не оглядывался, не отвечал. Немчинов стоял неподалеку спиной к ним. Выслушал разговор, пошел к мотоциклу.
Вам плохо, товарищ? услышал Сергей, проснулся. Перед ним стоял его отец. Молодой, моложе его самого, сильный, категоричный. Сергей вскочил, отряхиваясь, как в детстве, провинившийся:
Нет, я здоров.
Лицо у отца стало жестким, на скулах ходили желваки:
А почему отдыхаешь? И давно? Не совестно перед людьми? Они после трудового дня работают! И, не дав сказать, заключил: Уйдите отсюда. Идите, я вам говорю! И, круто развернувшись, ушел прочь, туда, где работали люди, где ждала мать.
Ой-ой тихонько передразнил Сергей, несильно, не зло, покраснел почему-то, не ушел, как было сказано, только смотрел, уже с обидой, на отца с матерью. Он стоял и видел веред собой
картину из тех, что не заключают в себе сложного сюжета или потрясают значительностью, а запечатлеваются раз и навсегда в памяти своей истинностью: люди, земля, труд. Жизнь.
Приезжий фотограф с бантом на шее стоял возле Люткина и ждал, когда же наконец тот отсмеется. А смеялся Люткин потому, что его причесали и надели на него галстук, и остановиться не мог, прикрывал рот рукой, настраивался и опять закатывался смехом, дергал сам себя за галстук и показывал на все стороны, как это смешно
Успеем до темна! Мужики, закончившие работу, будто спохватившись, бежали за мячом к ровной площадке, на ходу скидывая ботинки и сапоги, разминаясь по земле босыми ногами с твердой и толстой, не хуже сапог, подошвой. С маху, вкладывая всю свою силу, били по мячу, без толку, но с остервенением и восторгом.
Федя взял на руки, словно ребенка, едва слышный на природе патефон и ходил среди танцующих пар по кругу, чтобы слышали все.
А, черт с тобой, спорнем! Бухарев выплюнул сигарету, хлопнул Люткина по ладони, сел в «Победу». До того куста!
Болельщики побежали по сторонам. «Победа» разогналась и въехала на террикон до нужного куста
и с грохотом, скрежетом покатилась обратно.
Красиво, как памятник, сидел на лошади Рябенко, въезжая на воскресник. Сокрушенно покачал головой, увидев искалеченную «Победу».
Федя знал страсть Рябенко. Сменил пластинку, побежал к нему. Танцоры с восторгом собрались вокруг, чуть-чуть, для красоты, поуговаривали. Началась «Барыня», и Рябенко пошел. Красиво, умело, страстно.
И не видел, что мужики сорвались вдруг с травы, где отдыхали. Один сбегал и принес откуда-то ведро.
Плеснул туда воды и быстро, чтобы не видел танцующий Рябенко, плеснули туда хорошенько из бутылки. Лошадь аж задрожала от нетерпения, почуяв запах спиртного. Ведро поднесли ей, она вылакала в секунду налитое, мужики подумали, плеснули еще, она напилась и опьянела в момент.
Заржала, вскинулась и пошла, ее заносило то в одну сторону, то в другую. Мужики покатились от хохота.
Рябенко, отплясавшись, обернулся, увидел скандал, разозлился:
Та шо ж вы мне лошадь споганили совсем! То ж государственное имущество!
А праздник! хохотали мужики. И скотине хочется!
Сидай! Это кричал Бухарев, мокрый от волнения, распахивая дверцы покалеченной, но живой «Победы».
Бригада полезла в машину, забила ее до отказа, Бухарев полез за баранку:
А Федька где? Залез?
Люткин втащил Федю в машину, и «Победа» покатилась вокруг субботника, поднимая за собой невиданное количество пыли. Маленький Немчинов в красной разорванной майке в машину не попал, плакал теперь и чихнул раз от пыли, поднятой «Победой». Лошадь неслась по полю, нелепо вскидывая зад.